Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

С утра, словно на работу, я отправился в Wissenschaftskollegium[38]. В 1996 — 1997-м я провел здесь год, весьма удачный с точки зрения «Гармонии». Работал чрезвычайно интенсивно, получая неоценимую помощь от библиотечной службы Коллегии. Достаточно было представить перечень книг, и несколько дней спустя они уже лежали на моем рабочем столе. Что самое уникальное — заказывать можно было неограниченное количество, поэтому — никакой идиотской самоцензуры, я мог поддаться любой нелепой идее, и из сотни таких нелепостей (читай: глупостей) три-четыре непременно шли в дело. Только закончив книгу, я понял, какую неоценимую помощь мне тогда оказали. Помогли в том, в чем в принципе помочь невозможно, — в написании романа. И я им очень благодарен за это. Мне нравится благодарить людей, когда есть за что. Так что спасибо.

На сей раз я приехал сюда, чтобы сверить для немецкого перевода «Гармонии» попавшие в роман цитаты; это проще, чем ворошить мои записи, в которых нередко немецкий оригинал отсутствует вовсе. К тому же я изрядно устал после долгой работы и рассчитывал отдышаться в библиотеке, работа здесь есть, но ее не так много, особенно напрягать мозги не нужно, а главное, меня окружают книги. Одного я не мог предвидеть — что в дело вмешается мой отец и помешает приятному отдыху.

Но раз уж я здесь, я решил выжать из этого пребывания как можно больше. Заведующая библиотекой Гезина Боттомли (основной объект моей благодарности) направила меня к одной из своих сотрудниц (интересно, что в Будапеште, обок с документами, я почти автоматом выписывал только инициалы, а здесь стал писать полные имена; когда, кроме эстетических, приходится принимать во внимание и моральные соображения, я сразу теряю стиль), которой я изложил свою «тему». Семья и штази. Предательство. В особенности отцовское (это мое слабое место, жизненно важная для меня тема — что действительно правда). Мифология отцовского предательства. И что говорят о себе сами предатели, что их толкнуло на это. Сын Геринга, насколько я помню, тоже писал об отце, короче, мне интересны и дети нацистов. (Прости, Папочка, я понимаю, что хватил через край… И мне, помнится, стало стыдно.) В первую очередь меня занимает (!), продолжал я бесстрастно, как некий последователь Флобера, момент, когда открывается этот неведомый мир; потрясение, которое человек при этом испытывает. Когда открывается, что человек — не тот, за кого он себя выдает. И кто он на самом деле…

Я говорил вдохновенно, красиво (как же противно мне это теперь писать), да и немецкий мой в этот день был в приличной форме. Говорил глубоко, как человек умудренный, понимающий что-то в жизни. Тысяча чертей!

Фрау Райн — деликатно и очень интеллигентно — тут же поведала мне одну историю, с героями которой она лично знакома; муж годами шпионил за своей женой, донося на нее в штази, однако сегодня он видит это иначе и пытается всех убедить, что он (всего лишь) пытался объяснить штази мотивы поведения своей радикально настроенной спутницы жизни, то есть фактически защищал ее. [История Веры Волленбергер.] И обещала подобрать для меня соответствующую литературу.

Насколько же я переполнен всем этим, своим отцом. Позавчера, например, мне позвонил легендарный немецкий издатель, дескать, хотел бы видеть меня в числе своих авторов и готов прилететь сюда, встретиться, если нет возражений, и я, вместо того чтобы возгордиться и ликовать от столь неожиданно оказанной мне великой чести, барахтаюсь во всем этом, о Папочка, думаю я, какая же горечь во рту от тебя.

Небывалая горечь, даже не знаю, с чем и сравнить ее. Горечью я никогда богат не был. Хорошо бы спросить об этом у Надаша, он так здорово умеет анализировать (в том числе и меня), о чем я говорю без каких-либо подковырок: я мол для этого глуповат, имея, однако, в виду, что ума у нас столько, что мы можем спокойно позволить себе им не пользоваться, я не думаю ни о чем подобном, а просто хочу спросить: как, по-твоему, старина, была во мне прежде горечь или не было? — Была, разумеется, но не такого личного плана. А теперь она во мне есть, причем всякого рода, да в придачу еще слюна. Но это еще не беда. Беда — если я не смогу с этим ничего поделать.

Теперь, после «изгнания» из отца, мне придется от многого отказаться. Как естественно я всегда на него опирался, иронично, но все же естественно. Как говаривал мой отец, бывало, говаривал я. Not bad, как говорил мой отец. Словом, это была опора. Когда я его цитировал, то словно бы вырастал в собственных глазах, становился частью традиции, слова эти имели вес, даром что я, сообразно своей натуре, пытался перечеркнуть их небрежной ухмылкой. Теперь этому пришел конец, этой легкости в моей жизни.