Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

В Чобанке празднование 1 Мая состоялось в местном доме культуры при достаточно активном участии публики. Школьники читали стихи, с торжественной речью выступил представитель райцентра. — Затем продавали гуляш по 6 форинтов порция. — Под вечер настроение поднялось еще выше, была даже потасовка (кажется, из-за женщины), в которой участвовал и оратор из райцентра.

Анекдот, граничащий уже с наглостью. Однако на этот раз наш старлей не ворчал.

12.32. Пора заканчивать. По аналогии с «отсидеть ногу» я «отписал руку». Во второй половине дня мне нужно побывать в нескольких местах, и везде я буду весел и дружелюбен, как подобает, и буду радоваться встрече с приятными людьми.

9 февраля 2000 года, среда

С утра бормочу про себя: ну почему, почему?.. с.

Это не укладывается в мои представления о твоем отце. — Меня почему-то смущает, что и Гитта беспрерывно думает только об этом. А что, я должен был ожидать, что она в это не поверит? Сочтет, что я вру? Что я все придумал? Или возьмет и — как прежде бывало — изменит мир? Не изменит.

Мы разговаривали с Мартой о деле Тара[17], рассказывает Гитта, к которому Марта отнеслась весьма снисходительно, на что я ей заявила, что вовсе не обязательно было быть стукачом! Ведь не был же стукачом мой отец! И мой свекор не был! — кричала я ей воинственно.

Бедная Марта, если бы она только знала, как зло ты шутишь! Или ты просто запамятовала?

Вчера весь день работали с Ж. над «Гармонией». Один из самых прекрасных дней в моей жизни. Ее маскируемый строгостью профессионализм, предметная работа над текстом уже сами по себе, безо всяких слов суть высокая похвала, касающаяся не столько моей личности, сколько выполненной мною работы; короче, я наслаждался.

Прекрасный и полноценный день. Ж. рассказывает, что на новом месте работы (какая-то государственная контора) ходят слухи, будто отец З. по поручению органов следил за евреями, намеревавшимися эмигрировать, и по его доносам их снимали с поезда. Правда, ей неизвестно, знает ли об этом З. Я слушаю ее с непроницаемым лицом — вылитый Бастер Китон. И думаю [как часто <еще как часто!> я думал об этом впоследствии], что должен вести себя так, чтобы потом (когда вскроется правда, а точнее сказать, реальность) никто не мог упрекнуть меня, в том числе и Ж., если вспомнит об этой сцене, в лживости моего поведения. Кстати сказать, это тоже наследие кадаровской эпохи: коль скоро все было лживым, а это было именно так, то что можно сказать о нас самих?

Contraditio in adjecto[18]: я и есть сама лживость. ж. с. Великая Книга Фальши — не так ли писал критик Радноти о «Введении»?[19] Похоже, все мы пророки в своем отечестве. ж. с.

А откуда там (в этой самой конторе) об этом узнали? — спрашиваю я безо всякого интереса, словно бы между прочим. (Я человек рефлексии, однако всему есть пределы.)

Об этом стало известно Ш., который занимался историей еврейских советов.

И он случайно наткнулся на этот документ?

Да, случайно.

Я, знаменитый своей дотошностью, начинаю лихорадочно рыться в рукописи, что-то пытаясь сверить. Так, выходит, если кому-то придет на ум заняться венгерской аристократией, он случайно может наткнуться на документы Папочки и, хотя конспиративное имя в них не расшифровывается (а досье о вербовке якобы было уничтожено <а если нет, то я с удовольствием с ним ознакомился бы, хотя сейчас, перед выходом книги, опасаюсь что-либо предпринимать>), достаточно трех секунд, чтобы понять, кто такой этот Чанади. Или это не так просто? Должен признаться, что я с удовольствием сделал бы эти материалы закрытыми для исследователей. И даже, по утверждению М., имею на это право. Но сделать — не могу, любой мой жест подозрителен. Даже сам факт, что я торчу в этом читальном зале. Перебор.

Какая грустная книга, говорит она мне некоторое время спустя. Сколько страданий в ней. Страданий твоего отца.

Я тяжко вздыхаю и говорю: Я не знал (в горле у меня комок) …не знал, что он так страдал. с. Из-за с. я вскакиваю на ноги, дескать, приспичило в туалет. И мы оба тихонько хихикаем.

Когда я вернулся, Ж., как бы безотносительно к моей личности, вдруг сказала, что, читая роман, она иногда плакала. Немного зная ее, я не думаю, что с ней такое часто бывает. Это как раз то, что надо! восклицаю я бесшабашно, когда читатель глотает слезы и сопли — это мне по душе!

Ж. — очень тонкий редактор и критик, ей и в голову не придет отождествить, скажем, автора, то есть меня, с повествователем, и все же она постоянно говорит о «моем отце». Когда я обращаю на это ее внимание, она просто пожимает плечами. Сначала меня это удивляет, и лишь постепенно я понимаю, насколько точен этот ее жест с точки зрения поэтики.