Исповедь «вора в законе»

А Люся, как назло, начинала мне нравиться. Почему — сам не понимал. Может, ее верность и преданность сделали свое дело. Она ведь и маму свою уломать сумела. Видя, что после ее запрета Люся аж похудела, она все-таки разрешила нам встречаться. Но опять только в коридоре и до девяти.

Постепенно к новой своей симпатии я привыкал все больше. И вспыхнувшее вдруг чувство переросло в любовь, заставившую на какое-то время забыть о Розе.

Любовным утехам мы, воры, как всегда, отводили часы досуга. А днем, даже по воскресеньям, главным по-прежнему была «работа». И если с Люсей все постепенно наладилось, то «блатные» наши будни неожиданно омрачились большой неприятностью.

В один из зимних вечеров возвращаемся мы с подельником из Москвы в Раменское к Гусихе. И застаем здесь младшего Пушкина, который плачет навзрыд.

— Что случилось?

Растирая кулаком слезы и всхлипывая, пацан сбивчиво начинает рассказывать.

— Да вот, этот самый… Ну, Шурка Питерский, который с неделю назад приехал… В общем, избил он меня, когда никого не было, потом все забрал — часы, деньги и еще пальто.

— Как так забрал? — не укладывается у меня в голове. — Ограбил, значит?

— Ну да, ограбил. А сам смылся. — Пушкин опять залился слезами.

— Да ты успокойся. Далеко не уйдет. Лучше скажи, давно он слинял-то?

— Час, наверно, прошел, а то и больше.

Питерский, хотя и был в Москве «на гастроле», хорошо знал, что Пушкин такой же карманник, как и он сам. А раз так, его проступок простить не могут. Избить и ограбить вора — такое и представить трудно. Не иначе, как спятил. Знал же, что шел на верную смерть.

На другой день об этом ЧП знали уже все московские воры. Их решение было единогласным: где поймаете Питерского, там и решите. Пушкина все уважали, он, как и я, воровать начал с раннего детства.

Объявился Питерский дней через двадцать. Вечером сидим мы в буфете клуба Воровского. Пушкин тоже с нами. Вдруг прибегает Нина Гусиха: «Идите быстрее, Шурка Питерский завалился ко мне в квартиру, пьяный вдрызг». Все быстро поднялись и за ней. Видим, за столом, обхватив руками стакан с недопитой водкой, сидит обалдевший Питерский. Володька Огород, который прибежал с нами, трясет его за плечи:

— Отвечай, ты взял у Пушкина часы и все остальное?

— Ну, я… — От встряски Питерский постепенно начинает приходить в себя. — Только не ищите вы их — пропил.

— На кой же хрен ты, Шура, все это затеял? — в сердцах вопрошает Хитрый Попик. — Ведь знаешь, что Пушкин свой человек, вор.

— Какой он вор! Комсомолец е…й.

— Ты что несешь, сволочь! — не выдерживаю я. — Видать, за Хмурого отомстить решил. Колись, ну?..

Питерский в ответ ни слова. Выходит, попал я в точку. О том, что с Хмурым были они корешами, слух до нас еще раньше дошел.

— Да чего с ним церемониться, — решительно обрывает Володя Огород. — Вставай, пошли.

— Вы что, резать меня задумали? — зло, без тени испуга спрашивает совсем уже отрезвевший Питерский.

— Неужто подумал, что награждать поведем, — отвечает кто-то.

— Нечтяк. Режьте, но воры с вас спросят.

— Спросят, спросят, — повторяет Хитрый. — Ежели не зарежем. Пошли, подлюга!..

Питерский поднимается со стула, надевает пальто, шапку и, не сказав больше ни слова, послушно идет за нами в парк. Сопровождают его человек десять или двенадцать.

Зима. Снег глубокий. С аллеи сворачиваем туда, где потемней. Белесые стволы сосен похожи на гигантские распушенные книзу стрелы.

Останавливаемся.

— Ну, расскажи ворам, зачем ты все это сделал? — обращается к Питерскому Володька Огород.

— Сам не знаю… Больше ни о чем не спрашивайте.

Питерский расстегивает пальто и пиджак…

— Режьте быстрей. Надоело мне все.

Огород приставляет нож к его груди. Руки у него в перчатках. Питерский стоит спокойно, не двигаясь, не прося пощады.

Резкий удар по ручке ножа, прямо в сердце. Шурик неестественно медленно наклоняется вперед и падает. Движения такие, как при замедленной киносъемке.

Вытащив из груди у Питерского нож, Огород, для подстраховки, наносит еще несколько ударов.

Ногами отрываем в сугробе яму, сталкиваем туда труп и зарываем, стараясь поплотней притоптать снег.

Мне, первый раз в жизни, почему-то не жалко убиенного. Да и остальные особой жалости не почувствовали.

— Негодяй он, — философски заметил Попик, — ближнего своего оклеветать пытался. А умирал, черт его подери, красиво.

Это, пожалуй, было общее мнение.

Мы отряхнулись от снега, покурили и опять направились в клуб. Все ж-таки полагается помянуть покойника. О том, что зарезали Шурку Питерского, дошел слух и до ленинградских воров. Дней через десять к нам в Раменское приехала их «делегация». Обо всем подробно расспрашивали. И сказали: никаких претензий к нам нет, решено все по справедливости.

Между тем мой роман с Люсей продолжался. Ее мать постепенно сменила гнев на милость и даже стала пускать меня в квартиру. Я купил им приемник, патефон, Люсе — лакированные туфельки. Мы с ней заказали в ателье костюмы из одного материала, светло-коричневые. Я провожал ее на фабрику, а вечером, если она возвращалась со второй смены, шел к проходной встречать.