Исповедь старого молодожена

Однажды во время поездки в Питер Сема договорился со своей будущей женой Аней встретиться у «Медного всадника». К месту встречи он подъехал на открытой карете, запряженной белыми лошадьми. Карета утопала в розах. Там были сотни цветов. Аня уже ждала у памятника. Сема пригласил ее в карету и сделал предложение в окружении сотен роз.

Эта история Семиного предложения стала причиной гигантского комплекса неполноценности у всех нас, его друзей. Сема рассказывал нам ее каждый раз, когда мы признавались друг другу в разных романтических безумствах. Переплюнуть его розовых лошадей или лошадиные розы, как угодно, было нереально. Семин жест просился на обложки всех глянцев мира.

Как-то раз на одной дружеской вечеринке некий залетный гастролер поднял эту тему: кто как делал предложение своей жене. Никто из нас никогда бы про это не заикнулся: добровольно подставляться под розы с лошадьми? Нет уж, спасибо, мы не мазохисты, ведь Сема был среди гостей. Присутствовавшие поделились своими вялыми кейсами, у кого-то тянуло даже на четверочку, но до Семиного Эвереста не долетел ни один короткокрылый воробушек. Мы ждали кульминации – Семиного триумфа. Мы ждали знаменитой истории. Но Сема подозрительно молчал.

– Везет вам, – вдруг мрачно сказал кто-то.

Мы не поверили своим ушам. Потому что это сказала Аня, Семина жена.

– Да, ладно! – возмутились мы, мол, чего только этим женщинам надо. – А как же Медный всадник, карета, розы?

– Что-что-что-что-что? – переспросила Аня именно так, пять раз.

И только в этот момент мы поняли, что никогда не слышали знаменитую Семину историю от второго участника событий. Только от протагониста, так сказать, от первого лица. И, судя по тому, как амплитудно Сема заерзал, мы догадались, что нефть близко.

Аня попросила нас поподробнее рассказать ей вот это вот все про «Медного всадника». Я предусмотрительно встал у двери, поскольку за спинами гостей Сема уже начал к ней пробираться.

– «Медный всадник», Семен, действительно? – спросила Сему жена, дослушав наш рассказ.

Это было плохим знаком. Полным именем Аня называла его только перед оглашением приговора.

– «Медный всадник», парни, действительно? – досталось уже нам. – Вы поверили в «Медного всадника»? Да мы и в Питере-то с ним ни разу в жизни вместе не были.

Все синхронно повернулись в сторону Семы, но не обнаружили его. Видимо, наш друг из соображений безопасности лег на пол.

– Хотите, расскажу вам, как было дело? Он приперся на то свидание после стоматолога. Про любовь говорил, это правда, врать не буду. Вот только заморозка у него еще не отошла, и когда ваш дружок говорил мне о любви, у него изо рта текла слюна, а вместо «люблю» получалось «убью». Мне бы еще тогда обратить на это внимание, а я, дуреха, только губы ему платочком вытирала.

Мы видели, как над головой Ани подпрыгивает невидимая крышечка от закипевшей кастрюли.

– «Медный всадник»! Вы же меня хорошо знаете, придурки, неужели я бы полезла в карету с розами? Задницей на шипы? Я вас умоляю.

А мы, и правда, неплохо знали Семину жену. Практичная девушка, психолог, из реалистов. В их паре именно она и была – Медный всадник.

5. Сбежавшая невеста

Музыка – это птичий язык души, ведь душа, весьма вероятно, и есть птица, запертая в клетке нашего тела. По распутице, непроходимой для слов, пройдет музыка.

В ночь накануне своей свадьбы Сема сбежал. Он появился под моей дверью в четыре утра и начал скрестись. Позвонить он не решился, интеллигенция вшивая, а вот напугать меня адским когтистым поскребыванием во мраке – всегда пожалуйста. Я открыл, впервые в жизни решив взглянуть своему страху в лицо, с дрелью наперевес (дрель не была подключена к розетке, и на что я тогда только рассчитывал?).

Мы с Семой сели на кухне, хотя в то время я жил один, и можно было расположиться где угодно. Все-таки кухня для советского человека – место сакральное, это приемная в будущее, порой не только чистилище овощей, но и просто чистилище.

Сема отказывался жениться. Он вертел в руках коробочку с кольцами, с которой и сбежал. Это было явно лишним, ведь обручальное кольцо без его личного присутствия в ЗАГСе не имело юридической силы.

Мы пили чай (все остальное было чревато, учитывая нештатное время дня и такое же психическое состояние друга), и Сема рассуждал трезво.

– Я не говорю, что это нелюбовь, – разглагольствовал Сема, поднимая бокал с Earl Grey. – Любовь. Но какая любовь?

– Какая любовь… – повторял я его последнюю фразу вслух с многоточием. Кто-то однажды научил меня так разговаривать с психами.

– Как я любил в двадцать? Мы лежали под утро рядом, курили, слушали «Сплин», потому что больше ни на что сил не оставалось, и в темноте я знал ее наизусть. Мог протянуть руку и нащупать коленку именно той формы, которую помнит рука. Время превращалось в яичницу, как у Дали, понимаешь? Время, которое можно наколоть вилкой, – такое было возможно только тогда, в ту любовь.

– Сделать яичницу, кстати? – предложил я ему, может, и не очень кстати.