Исповедь старого молодожена

Леша Невидимка – это Семин пояс верности. Однажды на Семин вопрос, чего Леша к нему привязался, я пошутил, мол, когда Леша занимался раскопками в Африке, его завербовали древнеегипетские богини. Я пошутил, а Сема переменился в лице.

Как и все люди, профессионально работающие с деньгами, Сема был очень суеверен.

3. Холостяцкий Новый год

После женитьбы и рождения ребенка в моем календаре в начале июня появился нештатный, неофициальный праздник – холостяцкий Новый год.

В первых числах лета я вывожу жену с сыном Артемом в деревню, на весь «сезон». Жена с Артемом выезжают широко, под стать помещику в девятнадцатом веке, который отправляется на лето в свою загородную усадьбу. Экипаж трещит по швам от скарба, лошадки под капотом стонут: под девизом «вдруг пригодится» вывозится полдома (не каждая семья благополучно переходит Рубикон под названием «вдруг пригодится»). Хорошо еще, что крепостных мы не нажили, иначе на кольцевой образовалась бы пробка из одних наших телег.

Доставив семью на место, первым же поездом я спешу обратно в Москву. Встречать холостяцкий Новый год.

Сначала я собираю все женины цветы в кучу и отправляю их в угол в цветочное гетто. Иначе моим носкам совершенно нет места разбрасываться.

Затем я очищаю квартиру от детских игрушек. Игрушки повсюду – там, где должны быть мои разбросанные носки. Эти две субстанции, игрушки и носки, используют одинаковую тактику захвата мира. Итак, игрушки также ссылаются в игрушечное гетто, в другом углу.

Далее я надеваю семейные трусы. Те самые, которые достались мне в наследство от прадеда. Те самые, которые я завещал псковскому десантному училищу на парашюты после моей смерти. Те самые, в которых мою первооснову не найти даже во время самой смелой прелюдии. Те самые, из-за которых жена грозит мне Гаагским трибуналом.

После этого я заказываю еды из любимого крафтового, артхаусного, дико аутентичного ресторана, из «Макдоналдса», примерно «Газель». Через пять часов мне привозят восхитительные холодные бургеры: посиневшие котлеты неуверенно выглядывают из-под каменных булок с немым вопросом: «А мы все еще официально котлеты?»

Затем я включаю на всех двух телевизорах и трех девайсах футбол. Даже если его нет. Я все равно включаю на них что-нибудь, хоть белый шум. Так прогрессивное человечество в моем лице мстит жене за «Пусть говорят» и Артему за «татара-тара-тара-татара-тара-тара» (для непосвященных – заставка к «Маше и Медведю»).

Наконец я решительным жестом сметаю с нашего единственного письменного стола горы канцелярских принадлежностей и картона (жена занимается «скрапбукингом», объяснять не стану, а то сорвусь) и размещаю на нем свою Болдинскую осень: томик Пушкина, лампу с зеленым абажуром, чай в подстаканнике и бюст Сократа, который я купил по случаю в дьюти-фри в Афинах, поэтому Сократ вполне может оказаться Демисом Руссосом. Все это – антураж для великой книги. Ведь смешно представить, чтобы великие книги писались под «Пусть говорят» и «татара-тара-тара» в сопровождении Артема, собакообразно висящего на ноге.

Вместо всего этого можно было бы, конечно, банально нажраться, но я не пью, отсюда такие сложности.

Однажды летом я в очередной раз отвез семью в деревню и один вернулся в Москву.

И вот он опять наступил, триумф мужицкого фэншуя, холостяцкий Новый год: в каждой руке – по «Биг Маку», на телевизорах – белый шум, ветер из настежь распахнутого окна (которое, к слову, в мирное время нельзя открывать настежь, чтобы не застудить чахоточную герань) раскачивает штору и семейные трусы (трусы – с бо́льшим усилием), цветы шепчутся с игрушками по углам друг с другом «а не охренел ли он», вокруг торжественно свисают гирлянды носков, в основном, непарных, и посреди этого великолепия я – победоносно вздымаюсь над Болдинским столом, через пять минут Нобелевский лауреат по литературе.

Будь я слоном (а судя по весам, пока еще нет), издал бы носом победный рев.

Но в этот раз что-то пошло не так. Мои гигантские уши тяжело легли на плечи, а хобот понуро ковырял крошки на полу.

Праздника не было. Катарсис не наступил. Не то чтобы он наступал в предыдущие годы, но раньше пара другая эндорфинов все же пробегала мурашками по спине от вседозволенности.

Сократ на Болдинском столе испуганно озирался и недовольно морщился: ему было явно неуютно в обществе зеленой лампы, вызывающе-классического Пушкина, подстаканника и, особенно, Демиса Руссоса, проступающего сквозь его собственные черты. Всем своим видом старик намекал: так книжки не пишутся. Он еще хотел процитировать «когда б вы знали из какого сора», но осекся, сообразив, что не должен знать стихи Анны Андреевны. И в этот момент я вспомнил, как под «Пусть говорят», «татара-тара-тара» и, особенно, под Артема, собакообразно висящего на ноге, через меня шли тексты, поездами, длинными составами из ниоткуда в никуда.