Исповедь соперницы

В семнадцать лет многие мечтают о переменах. Но в моей жизни все изменилось так круто, что единственное, чего я теперь страстно желала — вновь оказаться под защитой стен обители. Ведь я любила книги, любила размеренный уклад монастыря, уверенность, что у меня, слабой женщины, всегда будет стол и кров, и забота сестер-бенедиктинок. Я так ясно ранее видела свой жизненный путь: я стану ученой, мудрой и уважаемой монахиней, буду молиться о грешниках, лечить больных, вникать в дела монастырского хозяйства. И однажды стану аббатисой. И вот теперь все рухнуло.

— Аlea jacta est, [31]— порой повторяла я обречено.

Рив Цедрик спрашивал, что означает эта фраза, но я молчала. Понимала, что судьба моя решилась без моей воли, и была растерянна.

После бойни у башни Хэрварда, не могло быть речи, что я вернусь в монастырь. Я и не успевала уже, да и была слишком потрясена случившимся. А потом настало светлое Рождество, и на меня опустилась тоска. Я не могла вернуться к прежнему укладу жизни, так как понимала, что, вернувшись в обитель, вряд ли отделаюсь розгами или отсидкой в карцере. Порой я думала об Отилии, гадала, как она объяснила сестрам мое исчезновение и чем это для нее обернулось. И еще я понимала, что весть о мятеже уже дошла до обители, и всем стало ясно, что я примкнула к восставшим. Поэтому, надумай я вернуться, меня тут же отправили к опекуну, аббату Ансельму. А об этом мне и подумать было страшно. Вот и выходило — жребий брошен.

После эйфории победы над людьми Уло, моих крестьян тоже охватила растерянность. У нас было двенадцать дней Божьего перемирия, но все понимали, что потом вновь будет пролита кровь. Ведь через фэны уже дошла весть, что аббат Ансельм послал отряды в наш край, они пока не идут в наступление, но занимают все соседние городки и крепости, подкупают проводников из местных жителей. Цедрик, правда, хорохорился, говорил, что фэны всегда служили надежным убежищем саксам. Но со времен последнего мятежа прошло немало времени и тропы на болотах стали известны и норманнам. Поэтому мы понимали, что рано или поздно люди Ансельма нагрянут в Тауэр-Вейк.

Мне было страшно. Но, вместе с тем, я понимала, что аббат был не прав, обрекая людей на голод и тем самым словно подтолкнув к мятежу. А за эти несколько дней я узнала в какой нищете жили мои крестьяне. Мы ели только угрей, а когда похолодало и болота промерзли, и их не стало. Луковицы и сырая вода, да еще лепешки из грубой муки — вот все чем мы могли попировать на это Рождество. И каждый день я просыпалась под звуки скрежета каменного пестика, каким старая Труда толкла в ступе горсть муки. И это были единственные звуки в тиши холодных фэнов, если не считать отдаленных ударов молота в кузнице — мой кузнец Абба ковал оружие для повстанцев.

Возвращаясь после обхода округи, старый рив становился словоохотлив. Он принимался обсуждать наше положение, пытался даже искать оправдяния действиям саксов. По его словам, не случилось ничего особенного. Крестьяне защитили свою молодую госпожу от домогательств похотливого мерзавца — вот и все. Да за это сам опекун девушки должен их нагшрадить!

Я теряла терпение. Воистину, наивность этих людей была потрясающа! И однажды я не выдержала.

— Я поеду к шерифу Эдгару, — сказала я, и мне даже стало легче.

Все вокруг оживились. Утрэд тут же собрался в дорогу.

— Вернусь через два дня.

Он улыбался.

— Самое время будет, если мы попадем к герефе в конце йоля. Ведь йоль — грубый мужской обычай. Лучше бы вам его не видеть.

И он уехал предупредить шерифа. Я же… Подумать страшно! — я еду предлагать руку и сердце мужчине, которого совсем не знаю. Что, если он попросту рассмеется мне в лицо? Или велит схватить меня — мятежницу из фэнов? Ну, а если все получится и он решит, что я подходящая невеста?..

Все вокруг не сомневались, что так и будет. Постепенно и во мне появилась надежда. Чем я не подхожу Эдгару? Я молода, хорошего рода, богата. Последнее имело наиважнейшее значение. Ведь я еду по сути заключать брачную сделку, а совершать сделки я научилась еще в монастыре. И я внимательно выслушивала отчеты Цедрика о своих землях, а сама все расспрашивала об Эдгаре Армстронеге. Мне нужно было знать этого человека, знать, что его интересует. Да и когда еще я могла дать волю своему любопытству, получить ответы на вопросы, какие носила в душе.

Но рив Цедрик видел в нашем союзе только деловые стороны. И уточнял, о чем мне надо говорить с герефой: о прекрасных лугах и выгонах в моих владениях, о стадах овец, о дороге, которая ведет через фэны.

Но помимо разговоров с Цедриком, меня кое в чем просвещала и Эйвота. Эта яблочно-сдобная златокудрая красотка знала толк в мужчинах… и как их прельщать. И вот, когда мы перед сном жевали сухие лепешки, она доверительно рассказывала мне, как вести себя с женихом, как глянуть, как отвести глаза, когда улыбнуться.