Исповедь на тему времени

Вторая история связана уже с (2). Пробудившись, он считает, что кошмар вызван усталостью, и, чтобы развеяться, идёт в библиотеку, где читает новеллы неизвестного автора. В том числе, и «Dreaming». Текст Далглиша содержит её парафразу, и она, копируя его «Dreaming», позволяет заглянуть в будущее, проследить за дальнейшим развитием сюжета. Этот ход, заимствованный из театра абсурда, перекликается также с известной книгой Малларме. Время, доселе стремительно разворачивавшееся, густеет, застывает, останавливается — неравномерность, присущая как хорошей литературе, так и сну. Кажется, проходит вечность, как вдруг (2) замечает, что его преследуют. Незнакомец, сидящий за столом напротив, внушает ему страх, (2) чувствует исходящую от него угрозу. Он подозревает, что стал жертвой какой-то чудовищной ошибки, но, вспомнив свой сон, понимает, что тот был вещим.

Из библиотеки (2) отправляется на вокзал, потом — за город, события из сна повторяются до мелочей. И повсюду — в скудном мерцании уличных фонарей, в доме с торчащим наружу ключом, в том же опустевшем кафе — его настигает (3), и здесь также ощущается бессмысленность происходящего, свойственная сну. Финал легко угадывается. Сновидец оказался сновидением, кукольник — марионеткой. Только роли чуть смещены: (2) превратился в (3), сон которого и стал содержанием второй истории. Первый же сон оказывается сном во сне.

Так сплетаются звенья новеллы, постепенно проступает её шифр. Третья история детально совпадает с первыми. Она начинается пробуждением (3), а в уже поднадоевшей погоне роль «убийцы» играет некий посторонний, злонамеренный инкогнито: тот же плащ, шрам, тот же оставленный в наследство реквизит. Чтобы не утомлять, Далглиш сокращает описание. Приученный аналогией, читатель ждёт пробуждения этого крайнего в веренице сновидцев. И дожидается. Очнувшись, фигурант обрывает и этот сон.

Однако Далглиш, который всё чаще привлекает иносказания, намекает, что и это пробуждение не есть пробуждение de facto. Оно, как догадывается читатель, лишь пробуждение во сне первого из героев, мимолётное пробуждение к другому, более глубокому сну. Сон этот будет совпадать с прежним, и всё же, не будет идентичен. «Так разнятся капли Гераклитовой реки», — передаёт в прощальных абзацах эту мысль Далглиш. Змея, схватившая хвост, его конструкция заставляет вечно блуждать в лабиринте снов, разрастающемся при новых прочтениях.

На публикацию «Dreaming» критика отозвалась — как и всегда в случае появления чего-то значительного — рядом осторожных недомолвок. Обнаруживали здесь и причуду подтачиваемого старостью ума, и запоздалые претензии, а последнее редко прощается. «Шокировать — пожалуй, единственное назначение монстра, выползшего из-под пера Далглиша», — писали в обычно сдержанном «Литературном приложении к “Таймс”». Кто-то, услышав здесь отзвук некогда модных доктрин Джона Данна, поспешил причислить «штучку» к архиву литературных экспериментов; кто-то увидел здесь пародию, кривое зеркало постмодернистской невнятицы, эхо Кафки и готических романов Гофмана.

Мне же истина представляется в другом.

Писать — значит отражать мир, и Далглиш, опираясь на метафору сна, отразил его непостижимость. Он увидел нас фрагментами причудливой мозаики, разгадку которой, кажется, вот-вот схватишь.

СОСТЯЗАНИЕ

Оно проводилось в Год обезьяны при дворе могущественного вана — да не зайдёт солнце над его головой! — в Стране Утренней Свежести. Его темой был мир как иллюзия. Художникам отпустили пять полных лун, чтобы выиграть набор тончайших кисточек из колонковой шерсти и тушечницу в форме поющей цикады.

Один из них в поисках вдохновения покинул шумную столицу. Он долго бродил в горах, прежде чем встретил запруду из разноцветных камней. К ней притулилась тростниковая хижина, которая была обсажена персиковыми деревьями. Художнику это место показалось до странности знакомым. Эти срезанные гаснущим солнцем вершины, этот сиреневый сумрак, тени на воде. Когда-то он уже смотрел на мягкие щупальца водорослей, на красноватые спинки рыбок, когда-то он уже видел эту хижину, колышущуюся, точно камыш на ветру. Художник несколько раз обошёл таинственное место. И, в конце концов, уснул. Во сне он услышал: «Вокруг всё — безмолвие, всё — чудо. Разве ты в силах запечатлеть миг?» Точно струны цитры, звучали эти стихи по пробуждении. Покорённый их изяществом, он и создал «Посещение райского Персикового источника во сне». Он написал картину прозрачными красками, обнаруживая дарование каллиграфа, поместил стихи в левом верхнем углу.