Исповедь монаха

— Да, я ее видел, — сказал брат Хэлвин. — Да, и говорил с ней. Я даже коснулся ее руки. Теплая, живая, нет, это не сон! Привратница ввела меня, и там была она, а я так растерялся, что не мог ни слова молвить, ни пальцем шевельнуть. Я столько лет считал ее мертвой! И хотя я видел ее там, во дворе, с птицами… После, когда ты ушел, я уже не был уверен, что мне все это не пригрезилось. Но когда я прикоснулся к ней, услышал, как она назвала меня по имени… И она обрадовалась… Для нее все было совсем иначе, не так, как для меня — упаси боже, я вовсе не хочу сказать, что ее бремя легче моего! Но она всегда знала, что я жив, знала, где я и каков мой удел, и ее не мучило сознание вины, на ней не было греха, разве только любовь ко мне. Она заговорила первая. И какие слова, Кадфаэль! «Вот та, которая уже обняла тебя, и по праву, — сказала она. — Обними же теперь и ты ее. Она твоя дочь». Можешь ли ты вообразить подобное чудо? Так она сказала и подвела ко мне за руку наше дитя. Элисенда, моя доченька, живая!.. Да, живая, юная, ласковая, свежая, как весенний цветок. А я-то думал, что погубил ее! И эта девочка, такая умница, сама меня поцеловала. Пусть даже она сделала это из жалости — да и как иначе, может ли она любить того, кого никогда не знала? — пусть, все равно этот дар мне дороже золота. Но главное, она будет счастлива. Она может любить, как велит ей сердце, и выйти замуж по любви. Однажды она уже назвала меня «отец», но я думаю, это потому, что она с самого начала видела во мне священника. И все же услышать это из ее уст было как бальзам на душу, и вспоминать об этом мне будет отрадно… Тот час, что мы провели втроем, вознаградил меня за все горькие восемнадцать лет, хотя говорили мы немного. Слишком переполнены были наши сердца. Теперь она, Бертрада, вновь вернулась к своим обязанностям. Да и мне пора возвращаться к своим — скоро, очень скоро… уже завтра…

Кадфаэль терпеливо слушал долгую, сбивчивую, взволнованную речь друга, то и дело прерываемую длительными паузами, когда Хэлвин в очередной раз замолкал и ошарашенно смотрел перед собой невидящими глазами. И ни слова о том ужасном злодеянии, которое было учинено над ним с бессмысленной жестокостью! Радость от сознания, что его совесть чиста, не оставила место для долгих терзаний о несоразмерности вины и платы за прощение, он попросту не думал о таких вещах. И это был последний, — самый, быть может, обидный приговор Аделаис де Клари.

— А не сходить ли нам к вечерне? — предложил Кадфаэль. — Колокол уже отзвонил, так что все в сборе и мы можем прошмыгнуть незаметно.

В церкви Кадфаэль, устроившись в углу потемнее, с интересом разглядывал юные, чистые лица сестер, но дольше всего его взгляд задержался на сестре Бенедикте, в миру Бертраде де Клари. Рядом с собой он слышал счастливый, звучный голос Хэлвина, подхватывавшего слова молитвы, но у него из головы не шли другие слова, вырываемые с кровью сердца, которые этот самый голос медленно, с трудом произносил в предрассветном сумраке, когда ночь застала их на сеновале в доме лесничего. Сейчас он воочию видел ее — спокойную, осознавшую свое предназначение, обретшую душевный покой, — ту женщину, которую тогда, ночью, пытался описать ему Хэлвин. «Она не была красавицей, как ее мать. В ней не горел ее неистовый огонь, но зато сколько чарующей мягкости!.. Ничего темного, загадочного — она была открыта, распахнута навстречу добру и свету, как цветок. И ничего не боялась — тогда не боялась. Доверяла всем. Ведь ее никто не предавал — тогда не предавал. Ее предали только раз, и от этого она умерла»

Но она не умерла! В ней по-прежнему не было ничего темного, потаенного, по крайней мере в эти минуты, исполненные высокого служения и веры. Лицо лучилось невозмутимым спокойствием — после стольких лет господь явил ей свою милость, наполнив радостью ее сердце. Она ни о чем не сожалела, не сетовала на судьбу. Она довольствовалась лишь тем, что ей было даровано, и никакие черные мысли не омрачали ее счастья. На путь служения богу она вступила недостаточно зрелой и, вероятно, все эти годы в ее душе шла тяжелая борьба, но вот господь услышал ее молитвы и избранная стезя стала наконец подлинным призванием. Теперь возврата уже нет, даже ради той, первой любви она не отказалась бы от своего пути. Да и к чему? У любви, как у природы, есть свои естественные периоды, свои времена года. Их любовь миновала весенние грозы и летний зной и вступила в золотую пору ранней осени — не успеешь оглянуться, как листья начнут опадать с ветвей… Бертрада де Клари выражением лица сейчас напоминала брата Хэлвина — она была спокойна, тверда и неуязвима, ибо в душе ее царил мир. Отныне каждый из них не нуждался более в физическом присутствии другого, страсть утратила над ними силу. Они освободились от прошлого и обратили взоры к будущему, во имя которого предстояло еще немало потрудиться, и каждый с тем большим рвением готов был взяться за работу, отчетливо сознавал: у них общий путь, общая цель и возделывают они одну ниву.