Исповедь монаха

Но первым в седле оказался Кадфаэль. Никто в нем здесь больше не нуждался, а что до его собственного любопытства — интересно все-таки было бы поглядеть, как все устроится в дальнейшем, ведь одно дело решить на словах, а другое провести в жизнь, — то ему следовало умерить свои аппетиты и довольствоваться тем, что он уже знал: вряд ли судьба еще когда-нибудь забросит его в эти края. Он не спеша вывел свою лошадку, уселся верхом и затрусил к воротам мимо грумов, седлавших коней для Одемара. Тут его и увидел Росселин, догнал и ухватился за стремя.

— Брат Кадфаэль… — начал он и, рассмеявшись, замотал головой: он все еще не мог прийти в себя от счастья и все слова куда-то растерялись. — Скажи ей! Скажи ей, мы свободны, теперь никто не обвинит нас…

— Сынок, — ласково сказал Кадфаэль, — она уже знает это, знает не хуже тебя.

— Еще скажи, что скоро, очень скоро я приеду за ней. Да-да, понимаю, — сказал он, заметив, что монах удивленно поднял брови, — но он все равно пошлет меня. Я его знаю! Конечно, он скорей выберет своего, на кого он всегда может положиться, чьи земли граничат с его собственными, чем какого-то заезжего лорда с другого конца графства. И отец теперь не будет вставать между нами. Зачем, если это всех устраивает? Все ведь осталось как было, изменилось только то, что и нужно было изменить.

В его словах, пожалуй, был резон, подумал Кадфаэль, глядя сверху вниз на юное, возбужденное лицо. Что изменилось? Только то, что на смену лжи пришла правда, и, сколь бы ни было трудно принять все как есть, такая перемена всегда во благо. Правда может дорого стоить, но зато и ценность ее со временем не становится меньше.

— Скажи ему, — Серьезно произнес Росселин, — хромому брату… ее отцу… — Тут он запнулся, будто сам испугался того, что произнесли его уста. — Скажи, что я рад за него, и еще — что я у него в неоплатном долгу. Скажи, пусть не беспокоится о ней, никогда! Я всю свою жизнь положу на то, чтобы сделать ее счастливой!

Глава четырнадцатая

Приблизительно в тот час, когда Кадфаэль слезал с седла в Фарвелле, Аделаис де Клари и ее сын сидели вдвоем в его личных покоях в Элфорде. Оба были погружены в тягостное молчание. Близился вечер, свет уже начал тускнеть, но он не велел зажигать свечи.

— У нас остался еще один вопрос, — сказал он наконец, стряхивая с себя оцепенение, — которого мы пока едва коснулись. Старуха-служанка приходила ведь к вам, мадам. Вы отказали ей и отправили ее назад. Назад, навстречу смерти! То был ваш приказ?

Спокойно, бесстрастно она ответила:

— Нет!

— Я не стану спрашивать, что вам известно об этом. К чему? Она мертва. Но ваш образ действий мне совсем не по душе, и я более не намерен это терпеть. Завтра, мадам, вы отправитесь обратно в Гэльс. Оставайтесь там и не вздумайте снова являться сюда, в мой дом. Отныне мои двери для вас закрыты.

— Как пожелаешь. Мне нужно совсем немного, да и то теперь уже, наверно, не надолго. Гэльс так Гэльс, — сказала она безразлично.

— В таком случае, мадам, можете ехать. Я дам вам эскорт, чтобы вы добрались целой и невредимой, — добавил он многозначительно, — а то ваши верные стражи куда-то подевались, оба сразу! Если вам угодно скрыть свое лицо, можете взять носилки. Пусть никто не упрекнет меня, что я отправил вас в дорогу одну, беззащитную, как кое-кто отправил ночью старую служанку!

Аделаис встала и, не проронив ни слова, вышла.

В зале слуги уже укрепляли на стенах зажженные факелы, но в углах и под закопченными балками высокого свода притаилась густая тьма.

Росселин стоял на вымощенном плиткой полу возле центрального очага и каблуком сапога пытался разворошить дерн, чтобы притушенный на день огонь вновь вспыхнул и разгорелся. Через руку у него был перекинут плащ Одемара и капюшон свисал чуть не до полу. Огонь понемногу занялся, и его склоненное лицо юноши осветилось золотыми отблесками пламени — нежный, почти девичий овал, высокий чистый лоб, тонкие черты и на губах едва заметная лукавая улыбка. Весь его облик дышал неподдельным, полным счастьем. Льняные волосы свесились вдоль щек и, распавшись на затылке, обнажили трогательно беззащитную шею. Она на миг замедлила шаг и из темноты, никем не замеченная, смотрела на него, вновь испытав сладкую муку, какую дает созерцание юной красоты. И предчувствие, что она мелькнет и исчезнет навсегда. Как это пронзительно напомнило ей что-то дальнее и, казалось, прочно забытое, что-то, чему суждено было, словно фениксу, возродиться из пепла в ту минуту, когда вдруг открылась дверь и ее глазам предстало видение из прошлого — любимый образ, сокрушенный безжалостным бегом времени.

Она неслышно прошла мимо, чтобы юноша не повернул голову на случайный звук и не устремил на нее невыносимо счастливые, сверкающие, синие глаза. Она слишком хорошо помнила другие глаза — темные, глубокие, выразительные под черными дугами бровей. Те глаза никогда так на нее не глядели. В них всегда были только смирение, предупредительность — впрочем, чаще они и вовсе были опущены долу.