Исповедь монаха

— Ты сама прекрасно знаешь, что ты сделала, — начал Кадфаэль. — Ты измыслила страшное наказание Хэлвину за то, что он осмелился полюбить твою дочь и она зачала от него ребенка. Ты продолжала преследовать его даже за монастырской стеной, где он укрылся от твоей всесильной злобы, укрылся, быть может, слишком поспешно — зеленому юнцу много ли надо, чтобы дойти до отчаяния! Ты вынудила его передать тебе средство для избавления от плода, а потом велела сообщить ему, что его снадобье убило не только дитя, но и мать. Из-за твоего жестокосердия он все эти годы жил под бременем тяжкого греха, страшного преступления, и это стало его проклятием, его вечной мукой… Ты что-то хочешь сказать?

— Нет, продолжай! Ты еще в самом начале.

— Что верно, то верно. То зелье из иссопа и ириса, которое он передал тебе, — ведь так и не пошло в дело. Оно только для того и нужно было, чтобы отравить его душу, и никакого другого вреда никому не причинило. Между прочим, куда ты его дела — вылила на землю? Да и на что оно могло сгодиться? Ведь еще раньше, чем ты потребовала у него настой, а точнее сразу, как только выгнала его из своего дома, ты в спешном порядке увезла Бертраду сюда, в Элфорд, и выдала ее за Эдрика Вайверса. Так? Должно быть, так. Нужно было поторапливаться, чтобы ни у кого не возникло сомнений, кто отец ребенка, хоть многие, наверное, удивились, когда младенчик родился. Сам-то старикан от гордости, что в нем есть еще такая мужская сила, никаких сомнений не ведал. Да и кто бы усомнился на его месте? Ты быстро сработала!

Она не пыталась возражать, только неотрывно смотрела на Кадфаэля, ничего не признавая, ничего не отрицая.

— Но как ты не боялась? — удивился Кадфаэль. — Кто-то ведь мог случайно сболтнуть и до монастыря постепенно докатился бы слух, что Бертрада де Клари вовсе не отправилась на тот свет, а вышла замуж за Эдрика Вайверса? Что родила старику-мужу дочь? Любителей почесать языки всегда хватает. Ну как в монастырь зашел бы какой-нибудь словоохотливый странник из тех краев?

— Тут риска не было, — сказала она просто. — Взять к примеру Шрусбери и Гэльс. Какая связь была между ними все эти годы? Да ни какой, пока Хэлвин не свалился с крыши и не затеял свое паломничество. Что ж говорить про маноры в другом графстве! О них и вовсе ничего не ведомо. Нет, тут риска не было никакого.

— Ладно, пойдем дальше… Итак она была жива-живехонька. Ты увезла ее и выдала замуж. И ребеночек родился живой. Выходит, свою дочь ты простила и пожалела. Отчего же такая суровость к мальчишке? Откуда вдруг столько злобы и ненависти? Почему такая изощренная месть? Уж точно не потому, что он скверно обошелся с твоей дочерью, о нет! Он же к ней сватался. Чем он был ей не пара? Родом он из почтенной семьи, и если бы не принял обет, уже давно получил бы в наследство отличный манор. С чего ты на него так взъелась? Ты была красавица, привыкла, что все тобой восхищаются, по первому зову кидаются исполнять любое твое желание. Твой муж и господин сражался тогда в Палестине… Я как сейчас вижу Хэлвина, когда он поступил ко мне в ученики, восемнадцати лет, еще и тонзура не выстрижена. Я знал его таким, каким знала его и ты, когда жила без мужа, затворницей, а он был так хорош собой…

Он не стал продолжать. Ее длинные, решительно сомкнутые губы чуть приоткрылись: наконец, она была готова что-то признать. До этой минуты она слушала его совершенно бесстрастно, ни разу не попытавшись остановить его или хотя бы возразить. Но теперь ее будто прорвало.

— Хорош, даже слишком! — сказала она. — Я не привыкла, чтобы меня отвергали. Я даже толком не знала, как нужно добиваться чьего-то расположения. А он был слишком чист и наивен, чтобы догадаться. Ох, дети! Как больно ранят они, сами того не желая! Ну, а если он не мог достаться мне, — сказала она с предельной откровенностью, — то ей не должен был достаться и подавно. Я не уступила бы его никому, а ей — в первую очередь!

Что сказано, то сказано. Она не стала ничего исправлять и добавлять, но погрузилась в задумчивость, словно размышляя над собственными словами, словно со стороны наблюдая те чувства, которые уже не в состоянии была испытать с прежней силой: страстное желание и слепую ярость.