Исповедь молодой девушки

Женни поцеловала меня.

— Я тоже виновата в ваших нынешних бедах. Может, пожертвуй я мужем, у нас были бы сейчас доказательства.

— Ты исполнила свой долг, и за это я еще больше тебя уважаю. Понимаешь ли, Женни, сегодня утром я пришла в полное смятение, когда встретила этого англичанина, но потом, услышав нашу с тобой историю, снова набралась мужества. Как бы я гордилась, если бы на самом деле была твоей дочерью!

— Не говорите так! Вы тогда не были бы внучкой своей бабушки.

— Да, это верно, ради нее я обязана отстаивать право на имя, которым она с таким доверием снова меня назвала, и гордиться смею только тем, что я плоть от плоти этого ангела доброты. Ну, а что касается титулов, мне они так же не нужны, как были не нужны ей.

— Вот и хорошо. Но имя ее вам должно быть свято, и продавать его вы не должны. Пусть его отнимут у вас, если смогут и захотят, но пусть никто не посмеет сказать, что у вас его купили!

— Женни, дорогая моя, ты просто читаешь в моем сердце! — воскликнула я. — Это уже твердо решено, и я только потому не отчитала господина Мак-Аллана, как это сделал господин Костель, что не хочу разговоров, будто поступаю под влиянием уязвленного самолюбия, не хочу открытой ссоры. И потом, мне обязательно надо выяснить, почему все-таки они меня преследуют; Фрюманс был прав, когда настаивал на этом.

— Ненавидят вас из-за вашей бабушки, потому что не смогли отомстить ей, пока она была жива, но никакого преследования я пока не вижу. Тяжбу против вас начали только из тщеславия. В Лондоне, наверно, прослышали, что вы выходите замуж за Мариуса.

— Но как это дошло до Лондона? О нашей помолвке никто, кроме самых близких, не знал — ведь то письмо отцу так и не было отправлено.

— В том-то и дело. Значит, здесь есть человек, который шпионит и обо всем доносит туда, не брезгует, возможно, и ложью. Это было ясно уже по письмам вашего отца к госпоже, и знали бы вы, как она огорчалась! Вся ее переписка сейчас у господина Бартеза, и, думаю, он многое понимает, но до поры до времени помалкивает.

— Ты, как всегда, права. Должно быть, кто-то написал моей мачехе столько дурного обо мне, что теперь она считает меня недостойной имени, которое носит сама.

— Нет, нет, этого не может быть! — возмутилась Женни. — Кто посмеет сказать о вас хоть одно дурное слово!

Женни страдала оптимизмом — этот благородный недостаток вкоренился в ее великодушную натуру, твердую в испытаниях и глубоко уравновешенную. Ей удалось утишить мою тревогу и вселить в меня необычайное спокойствие, столь свойственное ей самой. Особенно спокойной становилась Женни в часы испытаний, а если ей и случалось дать волю порывам восторга или негодования, мгновение спустя она уже бралась за дело с присущей ей терпеливой настойчивостью.

— Как тебе понравился Мариус? — спросила я, улыбаясь, когда она причесывала меня на ночь.

— Мариус? Лучше я помолчу о нем, — ответила она.

— В твоих устах это звучит суровым осуждением.

— Не вынуждайте меня говорить прямее.

— Нет, а все-таки, разве ты не считаешь, что Мариус, воспитанный бабушкой, всем ей обязанный, должен был совершить этот безумный шаг и жениться на мне?

— Он немного слабодушен, а вы не дали ему времени справиться с собой. Скажи вы: «Мариус, я рассчитываю на тебя», — и он волей-неволей подтвердил бы слова аббата. Но вот аббат поступил опрометчиво. С этим юношей нельзя так обходиться.

— По-твоему, я должна была ждать, пока он соберется с духом, и даже еще ободрять его?

— Вы слишком требовательны — это не приносит счастья в жизни. Вы что ж, хотите, чтобы человек так вот сразу понял свой долг и тут же исполнил его?

— А ты, Женни, сомневалась когда-нибудь, стоит ли тебе исполнить свой долг? Не твой ли пример научил меня идти к цели прямо, не мешкая по дороге?

— Не у всех одинаково зоркие глаза и быстрая походка. Погодите осуждать этого мальчика: может, он уже сегодня вечером раскается, а завтра прибежит и скажет, что хочет вас спасти.

— Ох, Женни, упаси его Бог от такого благородного порыва! Не то, боюсь, придется мне принять предложение — ведь я обязана спасти от надругательств имя, унаследованное от бабушки.

— Почему вы так говорите, Люсьена? Из-за оскорбленного самолюбия? Скажите по совести, у вас и впрямь не осталось приязни к Мариусу?

— Приязнь, пожалуй, осталась. Я прощаю ему эгоизм и нерешительность, а какие-то его свойства даже уважаю. Но…

— Но что? Вы не влюблены в него, знаю, но мне казалось, вам вовсе и не хочется влюбляться.

— Конечно, не хочется! Я боюсь любви — в ней столько неистовства! Но…

— Какое еще «но»?

— Сама не знаю, Женни. Ведь и приязнь, должно быть, бывает разная. Вот ты, например, не влюблена во Фрюманса?

— Не влюблена.

— Зато в твоей приязни к нему полное доверие, а это такое замечательное чувство!