Исповедь маркизы

Я недолго оставалась одна: мне доложили о приходе г-на де Пон-де-Веля, г-на д’Аржанталя и милорда Болингброка, приехавших пригласить меня на ужин к г-же де Ферриоль, на котором ожидалось приятное общество. Я хотела отказаться, так как нуждалась в отдыхе, но посланники подняли меня на смех и заставили туда отправиться. В этой шальной, беззаботной жизни не позволено было отдыхать; следовало постоянно веселиться, веселиться всегда, до гробовой доски. Я этого не понимала и была вполне довольна; несмотря на недостаток опыта и легкое замешательство, мне пришлось последовать примеру других, однако скука, мой заклятый враг, уже начинала поднимать голову, и, вступив на путь наслаждений, который всегда был мне чужд, я не могла угнаться за своими попутчиками.

Казалось, люди с жадностью спешили жить и были в каком-то угаре; все так долго томились скукой при покойном короле, столько сдерживали и скрывали свои чувства, что теперь жаждали сбросить маску и показать свое истинное лицо; одному Богу известно, что за лицо при этом являлось взору.

Мы приехали к г-же де Ферриоль; она встретила нас, стоя с Вольтером по правую руку и с Дюкло — по левую. Так я впервые увидела человека, о котором шла столь разноречивая молва, не считая того, что он говорил о себе сам, ибо Дюкло не упускал случая себя похвалить. В ту пору писатель был еще совсем молод, но его подлинная сущность уже проступала наружу — иными словами, на его лице запечатлелись хитрость, злоба, зависть и властолюбие. Дюкло был умен, но ум его был вульгарным, тяжеловесным и неприятным; этого человека не любили, а терпели; к нему не тянулись, а выносили его лишь из боязни эпиграмм, которые он сочинял; кроме того, он умел внушить к себе уважение. Я убедилась в этом на собственном опыте, как и многие другие.

Все это было еще впереди; юноша делал первые шаги даже не на литературном поприще, а в свете. Несмотря на свою молодость, он уже изображал из себя важную персону и чванился, но никто не смеялся над его жеманством, ибо он обладал искусством придать ему естественный вид благодаря своей неподражаемой самоуверенности. Покровителем Дюкло был аббат де Данжо, брат маркиза, историографа жизни Людовика XIV; этот маркиз, возглавлявший орден Святого Лазаря, основал на улице Шаронн нечто вроде школы для молодых дворян. Дюкло, сын купца из Сен-Мало, был принят в нее из милости, за плату. И уже там он отличился. Престарелый аббат де Данжо полюбил юношу, а также двух других очень знатных молодых людей постарше: графа и шевалье д’Эди, кузенов графа де Риона из Люксембургского дворца. В воспитательных целях славный аббат часто брал своих юных питомцев в свет, и эти визиты решили судьбу двух человек: Аиссе и шевалье д’Эди познакомились и полюбили друг друга; то был самый дивный из светских романов, именно поэтому я о нем говорю.

В тот день Дюкло развлекал нас больше других. Он остроумно рассказал историю своего приезда из Динаиа в Париж с королевской почтой, о том, как его оставили на улице Лагарп, в «Красной Розе», вместе с другими посылками. Друг, к которому он направлялся, ждал его лишь на следующий день и не пришел встречать. Юношу подобрали какие-то добрые люди; они пожалели беднягу и держали у себя два дня, а затем отвезли в пансион, где его ждали.

Дюкло, как я без труда заметила, не питал ни малейшей признательности к этим людям, со смехом вспоминая, с каким аппетитом он у них ел и как велико было их недоумение; в нем не было добросердечия: в таком возрасте он уже очерствел! Очевидно, такими появляются на свет философы, и не следует их за это укорять.

XX

Я вернулась довольно рано. Мне хотелось спать; в то время я еще могла спать! Госпожа де Ферриоль дала мне в провожатые своего досточтимого брата, и моя родственница не смогла бы меня ни в чем упрекнуть — я не нарушила правил приличия. Я быстро легла в постель, прогнав от себя размышления. Утром я встала рано и привела себя в подобающий вид: в Со щеголяли иначе, нежели в Пале-Рояле — это были небо и земля.

Герцогиня Менская веселилась и желала, чтобы и другие веселились вместе с ней, но при этом она отличалась если не чувством меры, то благородством. Герцогиня предпочитала развлечения для ума — она ценила их и дорожила ими как никакими другими. После смерти покойного короля двор герцогини Менской сократился, однако в ее доме собиралось многочисленное и, главное, весьма избранное общество; то была своего рода нейтральная территория, куда можно было ездить, не особенно бросая на себя тень, и где царило веселье. Святоши и здесь находили повод для злословия, но их никто не слушал.

Благодаря необычайному благоволению Людовика XIV господин герцог Менский снискал особое положение, и ему все прощалось. К герцогине Менской относились хуже и судили ее строже, однако обходились с ней осторожно — ее ум внушал всем страх. Хотя герцогиня и не была такой уж злой, она умела кусаться и у нее была мертвая хватка.