Исповедь маркизы

Я придерживалась противоположного мнения и сказала об этом герцогине; к счастью, г-н де Люин меня поддержал. Мы долго спорили и в конце концов договорились, что со следующего дня г-н Ларнаж начнет преподавать мне начала разных наук и мы будем часто заниматься во время моего пребывания в Дампьере, не говоря уж о Париже, где наши уроки должны продолжаться.

Я привожу здесь эти подробности по причине, о которой вы и не подозреваете. Этот мой юношеский роман дал толчок к созданию «Новой Элоизы». Как-то раз я рассказала эту свою историю в присутствии Руссо; она возбудила всеобщее любопытство, и лишь он один ничего мне не сказал. На следующий день Руссо явился в мой дом и стал меня благодарить.

— Вы подали мне мысль, которую я давно уже искал, — прибавил он. — Скоро вы все поймете.

Когда книга была издана, автор принес ее мне и осведомился, рада ли я тому, что послужила прототипом Юлии.

Я обещала ему ответить после чтения книги. Увы! Эта Юлия показалась мне такой скучной, и я надеялась, что мы нисколько не похожи! А Сен-Прё! Мой Ларнаж был совсем другим. Что касается г-на дю Деффана, у него не было ничего общего с вымышленным мужем, таким добрым и рассудительным человеком. Правда, Руссо не был знаком с моим супругом.

Вернемся, однако, к истории подлинной Юлии, истории, которая, по крайней мере, не столь печальна, как история Элоизы. Не судите ее так строго, как я.

У Ларнажа была совершенно удивительная манера обучать, при том что он держался очень почтительно. Я настолько пристрастилась к занятиям, что писала и читала все дни напролет, вместе с учителем или без него; по утрам я просыпалась с радостью в предвкушении новых уроков. Они были для меня истинным наслаждением. Я не вникала в суть, а скакала по верхам. Наконец-то я научилась правописанию, которое едва было преподано мне монахинями; это был первый успех. Госпожа де Люин изменила свое мнение об этих занятиях и стала интересоваться моими достижениями. Господин де Люин посмеивался, а Ларнаж воспринимал положение всерьез. Я уже не помню, как я к этому относилась.

Однажды вечером мы беседовали об астрономии; молодой наставник учил нас разбираться в звездах; все мы прогуливались по парку. Герцогиня стала жаловаться на холод, герцог ушел играть в ломбер с капелланом и одним из окрестных дворян; мы с Ларнажем остались одни дожидаться восхода какой-то планеты. Стояла дивная ночь, повсюду благоухали розовые кусты; то была восхитительная пора, одна из тех, когда человек испытывает желание жить, потребность любить и неудержимое стремление говорить об этом.

Наше уединение становилось опасным. Госпожа де Люин была слишком набожной и благородной дамой, чтобы что-нибудь заподозрить; другим не было до этого дела.

Мы ходили, смотрели на небо, и мало-помалу у нас зашел разговор о чувствах и мечтах. Я задыхалась — иными словами мое сердце и мои семнадцать лет распирали мне грудь, а Ларнаж был немногим спокойнее меня; мы замолчали и не прислушивались ни к чему, кроме своих ощущений.

— Мадемуазель, — неожиданно произнес молодой человек (у него был такой взволнованный голос, что я вздрогнула), — мадемуазель…

— Что сударь?.. — откликнулась я, словно внезапно очнувшийся от сна человек.

— Вы добры, очень умны, молоды, вы меня выслушаете… и не будете надо мной смеяться.

— Я не насмешница, уверяю вас, сударь, — был мой ответ.

— О! Я хорошо вас знаю, поэтому буду говорить. Как бы вы отнеслись к безродному, бедному юноше, посмевшему полюбить знатную девицу, желающему ей понравиться и питающему надежду впоследствии сделать ей предложение, когда он ее заслужит, если только кто-нибудь может ее заслужить. Как бы вы к этому отнеслись?

— Если это достойный человек, — ответила я, — я бы подумала, что это благородное и похвальное стремление; если же у него нет никаких достоинств, я бы решила, что это дерзость.

— А вы могли бы полюбить подобного человека, мадемуазель? Могли бы вы содействовать тому, что вы называете благородным стремлением? Ответьте.

Я все поняла; мое сердце билось учащенно, но, испытывая одновременно стыд и радость от первого полученного мной признания, я не желала дать себе отчет ни в том, ни в другом; я совершенно не любила Ларнажа, но была растрогана и кокетничала; вдобавок мне было просто любопытно. Узнав, что меня любят, я возвысилась в собственных глазах и почувствовала себя более взрослой. Я прощалась с детством: это было гораздо важнее, чем вырваться на свободу!

Однако в тот день мое сердце еще молчало.

— Мадемуазель, — нетерпеливо и возбужденно продолжал Ларнаж, — вы не отвечаете. Вы меня понимаете?

— Я вам ответила, сударь.

— Да, относительно кого-то другого, а теперь скажите мне! Разве вы не видите, что я страдаю?

— Сударь, я не хочу, чтобы вы страдали.

— Ах, мадемуазель, если бы вы только знали, как я вас люблю.

В порыве невинного простодушия мне захотелось свести Ларнажа с ума — поистине, я была тогда очень наивной и чистосердечной.

Я сказала, глядя на юношу:

— Боже мой, сударь! Вы вольны рассказать мне об этом.

VII