Исповедь королевы

Теперь я часто думаю о нем с глубокой нежностью. Я помню его любовь к нашим детям. Окружающие улыбались, когда он довольно часто повторял «мой сын» и «дофин», чтобы подключить детей к разговору. И дети любили нас. Мы никогда не были для них королем и королевой, а дорогим папочкой и дорогой, дорогой мамочкой. Я знала, что особенно глубокое чувство они испытывают ко мне. Дети любят красивые вещи, и мои изящные платья вызывали возгласы восхищения, когда я входила в детскую. Я крепко обнимала их, не обращая внимания на прекрасные ткани, составлявшие гордость Розы Бертен.

Я была счастлива в детской и теперь больше, чем когда-либо, понимаю, что мы с Луи должны были бы родиться в простой семье. Роли короля и королевы оказались не для нас, мы могли быть хорошими простыми родителями. В этом наша трагедия.

Как эти ужасные несчастья свалились на нас? Даже сейчас я не могу полностью ответить на этот вопрос. Даже сейчас я спрашиваю себя: когда настает тот момент, поворотный пункт в делах человека, который может привести к величию… или катастрофе? Если бы моя дорогая Габриелла не имела таких жадных родственников, то, возможно, положение было бы другим. Нет, это слишком незначительный повод.

Меня обвинили в том, что я действовала против Франции и интересах Австрии. Каждый незначительный инцидент оборачивали против меня, как это часто делают те, кто охвачен всепоглощающей ненавистью. Я была австриячка и из-за этого неприемлема для Франции.

Мой брат Иосиф воевал с Турцией и Пруссией, а по союзному договору между Францией с Австрией в подобных обстоятельствах французы должны были посылать людей или денежные средства своему союзнику. Я, конечно, знала, что Иосиф нуждался в живой силе, а не в 15 миллионах ливров, которые монсеньор де Вержен и его совет решили ему послать. Я попросила Вержена встретиться со мной, чтобы объяснить ему, почему необходимо направить людей. Монсеньор де Вержен проинформировал меня, что неблагоразумно с политической точки зрения посылать французов сражаться на стороне императора Иосифа, поэтому будут посланы деньги. Я объяснила, что Вена не испытывает нехватки денежных средств и что там нужна живая сила, на что Вержен попросил меня не забывать, что я мать дофина и должна перестать думать о себе как о сестре императора. Получилось, будто бы он считал, что я хочу принести в жертву Францию ради Австрии, что, конечно, было неверно. Были посланы деньги. Я глубоко это переживала. Мы говорили об этом с моей дорогой Кампан, которая в эти нелегкие дни, казалось, стала ближе ко мне.

— Как они могут быть такими злыми! — воскликнула я. — Они послали деньги обычной почтой, тем самым делая достоянием гласности, что кареты, нагруженные французскими деньгами, направляются моему брату в Австрию. И они заявляют, что это именно я посылаю своему брату деньги из Франции, которая так в них нуждается. А в действительности я не хотела, чтобы посылали деньги, но они все равно были бы посланы, даже если бы я принадлежала к любому другому дому. О, моя дорогая Кампан, что я могу сделать? Что я могу сделать? Но разве это имеет значение… Что бы я ни сказала или ни сделала, все равно это обернется против меня.

Сейчас я пытаюсь понять, что происходило во Франции в течение этих дней, когда мы все больше и больше приближались к пропасти. В годы Людовика XIV монархия означала верховенство. Его власть была абсолютной, и он сохранил ее, поскольку при его правлении Франция стала великой державой. В войне ли, искусстве или науке он правил Францией так, чтобы она стала первой среди других государств. Он был властным человеком, но таким королем Франция могла гордиться. Пышность и этикет его двора не казались нелепыми, поскольку он действительно был великим, как и его окружение. Иначе его бы не называли Король-Солнце.

После него правил его великий внук, наш дорогой дедушка, который был так приветлив со мной после моего прибытия. Именно во время его продолжительного правления пьедестал, на котором стояла монархия, начал разрушаться. Отец мадам Кампан был прав. Это началось задолго до того, как мы вступили на трон. Народное достояние проматывалось в, беззаботной и расточительной распущенности. Позднее говорили, что только в древнем Риме существовало такое распутство, которое было при дворе Людовика XV.