Имел четыре походки. Одна — парящая, едва касаясь земли, на высокой скорости и без малейшего напряжения — неподражаемая походка, которую я пытался копировать, как и его почерк, и в результате остался с неким подобием. Вторая — прыгающая, враскачку, слегка карикатурная — так он ходил в школу. Третья — кошачья, упруго-угловатая поступь боксера (коснуться перчаток соперника, мновенно принять боевую стойку) — так подходил к книжным киоскам. И наконец, четвертая — плелся, словно увешанный гирями, чуть не приседая, почти ползя, — походка клячи, воистину.
Нежные точеные черты лица, грустные глаза цвета крепкого чая делали бы его красивым, если бы не ужасающая форма головы и чересчур резкая мимика глаз и бровей, от которой уже годам к двенадцати наметилось несколько причудливых морщинок. Кожа его была так тонка, что казалась прозрачной, и однако, когда его били, что случалось довольно часто, он умудрялся оставаться целым и невредимым: ни единой царапины, ни одного синяка, ни малейшего — кровоподтека никогда у Клячи не замечалось — очевидно, особая упругость тканей или повышенная иннервация… В телосложении были еще две особенности: крупные, не по росту, ступни ног — на номер больше, чем у классного дылды Афанасия-восемь-на-семь…
— Я читал где-то, что, чем больше относительная длина стопы, тем больше объем оперативной памяти, странная корреляция…
— Да, и длинные, чуть не до колен, руки, которым полагалось бы заканчиваться столь же крупными кистями; но кисти на тонких сухих запястьях были, наоборот, очень маленькие, хотя и крепкие, с гибкими тонкими пальцами, пребывавшими в постоянном легком движении, будто ткали невидимую паутину. Эти беспокойные паучки были ему равно послушны и в изобретательском рукодействе, и в Лепке, и в рисовании, и в игре на рояле…
— А что такое было с головой, гидроцефалия? (Черепная водянка. — В. Л.)
— Нет. Череп крупнее среднего, но в пределах нормальной величины, форма только была неописуемо усложненной. Ведь нас в те времена класса до седьмого заставляли стричься наголо, никаких тебе чубчиков, никаких таких полубоксов…
— Нас тоже.
— Ну и вот, каждый, таким-то образом, имел возможность демонстрировать мощь своего интеллекта в виде доступных детальному обозрению черепных шишек. У Клячко эти шишки были какими-то невероятными: осьминог в авоське, атомный гриб — сплошные выпирающие бугры и извилины. Уважительно изучали: "Дай пощупать математическую"; выцеливали из рогаток — мишень искусительная, многогранная, и отлетала бумажная пулька всегда в неожиданную сторону, всего чаще на учительский стол. Грешен, я тоже раза два не устоял перед этим соблазном…
— А в вас стреляли?
— А в вас разве нет?
— У нас в пятьсот пятой употреблялись преимущественно плевалки, такие вот трубочки. Стреляли шариками из бумаги, хлебными катышами, пластилином, горохом…
— Но согласитесь, плевалка неэстетична и громогласна, то ли дело тоненькая резинка — натянешь между средним и указательным, вот и вооружен. В случае чего и в рот спрятать можно… Пульки бывали, случалось, и металлические. Одной такой, из свинцовой проволоки, Академику нашему как-то влепили прямехонько в левый глаз, и наверняка выбили бы, но он на сотую секунды раньше успел зажмуриться. И опять, несмотря на силу удара (он даже упал, схватившись за глаз), никакого синяка или кровоизлияния, никаких следов, остался только невротический тик. Волнуясь, он всегда с тех пор подмигивал левым глазом.
— А сам, что же, ходил безоружным?
— Он был миролюбцем. Кроме куклы собственного производства, оружия у него не помню.
— Что-что?..
— Кукла, обыкновенная кукла. Не совсем, правда, обыкновенная… Именно с ней, кстати, и связано приобретение заинтересовавшего вас головного убора. Состав взрывчатки остался мне не известным, но действие пришлось наблюдать самолично. Эту куклу он изготовил в четвертом… Нет, в пятом, в период очередного увлечения химией и очередных неприятностей…
Академик не собирался ни с кем воевать, его целью была только экспериментальная проверка одной из гипотез в рамках долгосрочного исследования, тема которого в переводе с запятерского звучала приблизительно так: "Теория неуместности, или Основы употребления вещей и идей не по назначению" — в общем, что-то вроде универсальной теории изобретения, которая, как он смутно объяснил, должна была стать и одним из разделов теории превратностей судьбы. И взрывчатка там была, надо полагать, достаточно смешная — слово, которое Академик часто употреблял вместо «хороший», «правильный», «справедливый», «закономерный». "Понимаешь, Кастет, это ведь никакая не взрывчатка, я вычислил, это гораздо проще… Если это взорвется, то, значит, человек может летать без крыльев и без мотора, безо всего». За счет перераспределения силовых полей, смешно, а?.."
Мы искали подходящее место для испытания. Из соображений конспирации и безопасности Кляча носил куклу с собой в портфеле.
— В портфеле?..