Исповедь cоперницы

«Последние дни Мадрида». Легендарный город стоял как утес, и одна волна фашистского наступления за

другой разбивалась о него. И если в январе количество сбитых самолетов меньше, чем в ноябре, то это

лишь потому, что фашистские летчики стали реже появляться над испанской столицей.

Теперь главная задача ложилась на наших бомбардировщиков. Это уже не дряхлые машины, а новенькие

«СБ», за которыми не в силах угнаться ни «Хейнкели», ни «Фиаты».

Спустя некоторое время в гости к летчикам приехал Мигель Мартинес. Щуря близорукие глаза за

толстыми стеклами очков, он осматривал их большое хозяйство, а потом его познакомили с Дугласом.

Вечером, вернувшись в свой номер в почти пустом огромном отеле «Палас», он записал:

«Генерал Дуглас, черноволосый, с длинным, молодым, задумчивым лицом, перебирает в памяти два

месяца отчаянной, смертельной борьбы за воздух, борьбы с опытным и наглым врагом:

— Судите сами. Нам пришлось первым в мире принять на себя удар вооруженного фашизма.

Вооруженного всей новейшей, передовой германской техникой. Ведь германская армия имела

выдающиеся заслуги в авиации во время мировой войны... Итальянская авиация считается тоже одной из

лучших в Европе. Короче говоря, то, что расписывалось разными пророками в романах о будущей войне,

— с этим мы встретились над Мадридом. И ничего. Как видите, бьем Герингу морду. .»

Приближался новый, 1937 год.

31 декабря истребители ждали гостей. В большом зале старинного монастыря францисканцев были

накрыты столы. Испанские кушанья и вина перемежались [68] с русской колбасой и водкой, всем, что

получили в подарок с родины летчики.

— У вас тут просто по-царски, — заметил, входя, Дуглас. Он был тщательно выбрит. Сиял белизной

воротничок его рубашки. Он оглядел стол и сказал Хулио: — Встречай гостей...

В зал вместе с большой группой испанских летчиков входили Миаха, Рохо, Кольцов, Лукач. Как и всегда, вначале обстановка была строго торжественной. Каждый думал о своем, поднимая первый бокал.

Летчикам виделась их далекая, заснеженная родина, над которой в этот час проносится перезвон

Кремлевских курантов. Испанцы думали о своей стране, обагренной огнем войны. И каждый думал о

победе.

— Трудным был этот год, — сказал Дуглас. — Но он позади. Мы выстояли. За победу в будущем году!

Зазвенели бокалы.

Вскоре в зале воцарилась непринужденность, сопутствующая встречам друзей. Гости слушали советские

песни, смотрели, как пляшут наши летчики. А потом и сами не остались в долгу. Барыню и гопак

сменили андалузские и арагонские танцы.

Раскрасневшийся после пляски, в которой он не отставал от других, Дуглас подсел к Лукачу. Он хорошо

знал книги этого человека, немало слышал о его мужестве и храбрости, но встречаться им еще не

приходилось.

— Как вам у нас? — спросил он.

— Как на родине, — ответил, довольно улыбаясь, Лукач. — Русские песни, танцы — люблю. Я, знаете

ли, вообще очень люблю музыку. Пожалуй, больше музыки люблю только книги.

— Я понимаю, как трудно было оставить вам, писателю, свое любимое занятие, — сочувственно заметил

[69] Дуглас. — Руки, наверное, чешутся взяться за перо...

— Руки чешутся, — усмехнулся Лукач. — Это верно... Но только по оружию, друже. По оружию. Сейчас

мой писательский долг, коль я опять надел эту форму, — Лукач похлопал себя по кителю, — бить эту

нечисть...

— У вас это неплохо получается, — сказал Дуглас.

— Не знаю, — ответил Лукач и задумался. Наверное, в эту минуту он был далеко от этого старинного

монастырского зала. А может, вспоминалось то, о чем он совсем недавно писал домой: «День и ночь у

меня только одна забота: сделать мое дело наилучше, наиточнее, наиполезнее. Кое-что мне удается. Я

получаю удовлетворение от того, что мои старые товарищи признали это, оценили и считают, что я не зря

тут болтаюсь.

Я здоров и работаю много. Это хорошо. И нужно. Это я делаю обоими плечами и со всей энергией. Надо

напрячь все силы для того, чтобы выбор, павший на меня, не был ошибочен...» — так писал домой Мате

Залка, ставший в Испании генералом Лукачем.

А что написал бы Дуглас? Его писем не сохранилось. Но он мог бы написать о себе то же самое.

Поэтому они так легко понимали друг друга.

— Вот ты, друже, — переходя на доверительный тон, обратился Лукач к Смушкевичу, — говоришь, что у

меня неплохо получается мое ратное дело. Так ведь в этой бригаде мое сердце. Я готов быть в ней

последним, лишь бы она была первой.

— Мы тоже хотим быть первыми, — засмеялся Дуглас. [70]

— Ну, с тобой мы поделимся, — шутливо ответил Лукач. — Ты бери небо, а я землю. Идет? И будем бить

их. — Он сжал руку в кулак. — А у кого это получится лучше, большого значения не имеет.

— Идет, — согласился Дуглас. — Это единственное, ради чего я готов пожертвовать первенством.

— Я согласен быть судьей в таком соревновании. Берете? — вставил подошедший к ним Кольцов.

— Михаиль Ефимович, — произнес со своим характерным акцентом Залка, — подзадоривает нас, а?

— Ну что ты! Просто хочу, чтобы фашисты о вашем соревновании как можно скорее на собственной

шкуре узнали.

В далекой Испании свела судьба этих замечательных людей, чьи жизни сверкнули как звезды,