Исповедь

Она показалась мне взволнованной. Это было в первый раз, и ее смятение тронуло меня. Захваченный врасплох, среди ночи, я сам был не чужд тревоги; но при виде герцогини я забыл о самом себе, отдавшись мысли о ней и о жалкой роли, которую ей придется сыграть, если я позволю себя схватить; чувствуя в себе достаточно мужества, чтобы всегда говорить одну только правду, как бы она мне ни вредила и ни губила меня, я не находил в себе ни присутствия духа, ни достаточной ловкости, а может быть, и достаточной твердости, и опасался скомпрометировать ее, если на меня будет оказано сильное давление. Поэтому-то я решился пожертвовать своей славой ради ее спокойствия, – сделать в данном случае для нее то, чего я ни при каких условиях не сделал бы для себя. Как только мое решение было принято, я объявил ей о нем, не желая уменьшать значения своей жертвы требованием платы за нее. Я твердо уверен, что она не могла сомневаться в моих побуждениях; однако она не сказала мне ни одного слова, которое давало бы понять, что она не осталась к ним безразлична. Я был до того поражен этим равнодушием, что подумал, не отказаться ли мне; но вошел маршал; несколько минут спустя приехала из Парижа г-жа де Буффле. Они сделали то, что должна была сделать герцогиня. Я поддался их лести; мне стало стыдно отступать, и речь пошла уже только о месте, куда мне направиться, и о времени отъезда. Маршал предложил мне остаться на несколько дней у него инкогнито, чтобы спокойно все обсудить и принять нужные меры. Я не согласился на это, как и на предложение тайком отправиться в Тампль. Я предпочитал уехать в тот же день, чем прятаться где бы то ни было.

Чувствуя, как много у меня тайных и влиятельных врагов в королевстве, я полагал, что, невзирая на свою привязанность к Франции, я должен из нее удалиться, чтобы обеспечить себе спокойствие. Первым моим намерением было отправиться в Женеву, но после краткого размышления я отказался от этой глупости. Я знал, что французское правительство еще более влиятельно в Женеве, чем в Париже, и если оно решило меня преследовать, то и там не оставит в покое. Я знал, что «Рассуждение о неравенстве» вызвало в Совете двухсот ненависть ко мне, тем более опасную, что он не смел ее обнаружить. Наконец я знал, что, когда «Новая Элоиза» вышла, Совет по инициативе доктора Троншена поспешил запретить ее; но, видя, что никто не следует его примеру даже в Париже, устыдился своей опрометчивости и отменил запрещение. Я не сомневался, что теперь, когда предоставляется более благоприятный случай, он постарается воспользоваться им. Я знал, что, несмотря на кажущееся сочувствие, в сердцах всех женевцев царит зависть ко мне, и они ждут только возможности утолить ее. Тем не менее любовь к родине звала меня туда, и если б я мог льстить себя надеждой, что буду жить там в мире, я не стал бы колебаться. Но так как ни честь, ни рассудок не позволяли мне скрываться там как беглецу, я решил только приблизиться к ней и ждать в Швейцарии, какое решение примут относительно меня в Женеве. Скоро читатель увидит, что неизвестность была непродолжительна.

Г-жа де Буффле очень отрицательно отнеслась к этому решению и опять принялась уговаривать меня ехать в Англию. Она не поколебала меня. Я никогда не любил ни Англии, ни англичан; и все красноречие г-жи де Буффле не только не победило моей нелюбви, но – не знаю почему – как будто увеличило ее.