Исповедь

Во второй их приезд в Монморанси, в 1760 году, ввиду того что «Юлия» была уже прочитана, я прибег к чтению «Эмиля», чтобы сохранить свое положение возле герцогини; но это не имело такого успеха – потому ли, что тема пришлась менее по вкусу или чтение в таком количестве в конце концов наскучило. Однако, считая, что книгопродавцы всегда меня обманывают, она пожелала взять на себя хлопоты по изданию этой книги, чтобы оно принесло мне больше выгоды. Я согласился, при непременном условии, что «Эмиль» будет напечатан не во Франции; по этому вопросу у нас даже вышел долгий спор: я утверждал, что молчаливого разрешения добиться невозможно и даже просить об этом рискованно, а иначе печатать свою книгу в пределах королевства не соглашался; она утверждала, что при системе, принятой правительством, это не составит для цензуры ни малейшего затруднения. Она нашла способ привлечь на свою сторону г-на де Мальзерба, и он прислал мне по этому поводу собственноручное длинное письмо, где доказывал, что «Исповедание веры савойского викария», – как раз такое произведение, которое встретит одобрение всего света, и в частности – французского двора. Я был удивлен, что этот сановник, всегда столь опасливый, вдруг проявляет такую сговорчивость. Так как книга была им одобрена, печатанье ее тем самым становилось законным, и у меня больше не было возражений. Однако, по странной щепетильности, я продолжал настаивать, чтобы она печаталась в Голландии и чтоб это было поручено книгоиздателю Неольму, которого я сам указал, предупредив его; но я не возражал, чтобы прибыль от издания пошла какому-нибудь французскому книгопродавцу и чтобы после выпуска оно было распространено в Париже или любом другом месте, лишь бы распространение его меня не касалось. Вот в точности то, что было условлено между герцогиней и мною, после чего я передал ей свою рукопись.

На этот раз она привезла с собой свою внучку, мадемуазель де Буффле, теперь герцогиню де Лозен. Ее звали Амели. Это было прелестное существо. У нее было действительно невинное личико, невинная нежность, невинная застенчивость. Не может быть ничего милей и привлекательней ее облика, нежней и целомудренней чувств, вызываемых ею. Впрочем, это был еще ребенок, – ей не было одиннадцати лет. Супруга маршала, находя ее слишком застенчивой, старалась ее расшевелить. Она несколько раз позволяла мне целовать ее, что я делал с обычной своей угрюмостью. Вместо ласковых слов, которые всякий другой говорил бы на моем месте, я оставался безмолвным, смущенным, и не знаю, кому было более стыдно – бедной девочке или мне. Раз я встретил ее одну на лестнице в «Малом замке»: она шла от Терезы, у которой сидела ее гувернантка. Не зная, что ей сказать, я попросил разрешения поцеловать ее, и она позволила это так же простодушно, как приняла мой поцелуй утром – по приказанию бабушки и в ее присутствии. На другой день, когда я читал «Эмиля» у изголовья супруги маршала, мне как раз попался отрывок, где я справедливо осуждаю то, что сделал накануне. Она нашла, что моя мысль очень верна, и сказала по этому поводу что-то очень дельное, отчего я покраснел. Как проклинаю я свою невероятную глупость, так часто придававшую мне вид гадкий и виноватый, тогда как я был только сбит с толку и смущен! Подобная конфузливость у человека, относительно которого известно, что он не лишен ума, производит даже впечатление фальшивого оправдания. Могу, однако, поклясться, что при этом предосудительном поцелуе, как и всегда, сердце и чувства мои были не менее чисты, чем у мадемуазель Амели; и могу даже поклясться, что, если бы в ту минуту я мог избежать встречи с ней, я сделал бы это, – не потому, чтобы мне не доставляло большого удовольствия ее видеть, но мне просто было трудно придумать и сказать ей мимоходом что-нибудь приятное. Как может это быть, чтобы ребенок приводил в смущение человека, которого не пугала власть королей? Но что поделать? Как вести себя, когда у меня нет никакой находчивости? Если я принуждаю себя разговаривать с встречными людьми, я неизменно говорю что-нибудь неуместное; если же я ничего не говорю, меня считают мизантропом, дикарем, медведем. Полная глупость была бы гораздо выгодней, чем такое отсутствие светских способностей, оказавшееся гибельным при тех способностях, которыми я действительно обладал.