Исполняющий обязанности

Ева Абрамовна, черноволосая, томная тридцатилетняя женщина крепкого и щедрого от природы телосложения в свою очередь внимательно рассматривала, словно изучала, своего гостя, сидящего боком у накрытого к вечернему чаю стола, с закинутой ногой на ногу. Из-под распахнутого его пиджака взгляд женщины ухватил коричневую кожаную кобуру с торчащим из нее блестящим торцом рукоятки пистолета. И строгий, нахмуренный взгляд Турецкого, и эта вызывающе торчащая рукоятка, без всяких сомнений, указывали на то, что мужчина бывает грозен. Даже очень грозен, когда появляется где-то затаившаяся до поры опасность. Грозен и надежен — вот так, пожалуй, было бы правильнее всего. А если мужчина к тому же и сам высок, строен, широкоплеч и светловолос, как молодой викинг, где уж там устоять обиженному женскому сердцу, приблизившемуся к бальзаковскому рубежу?

И Ева Абрамовна, наблюдая за гостем, испытывала самое неподдельное волнение. Не только потому, что не исполнилось еще и девяти дней, после того как муж оставил ее навсегда, и даже не потому, что в ней вдруг могли проснуться какие-то свойственные всем женщинам слабости. Нет, она просто чувствовала, что ее тянет к этому более старшему, чем она, мужчине, как влечет всякую, обделенную женским счастьем бабу к сильному мужику, до которого так легко, казалось бы, дотянуться рукой.

Ну дотянулась, а дальше что? Кричать: «Какой ты подлец? Куда ты смотришь? Кому может быть интересно то, что ты с таким усердием рассматриваешь?» Но ведь ему действительно было интересно. И он положил один из снимков на стол, придвинулся ко вдове вместе со стулом, посмотрев при этом слишком близким и выразительным взглядом, после чего снова закинул ногу на ногу и вкрадчивым тоном спросил:

— А вот этот мужчина, любезная Ева Абрамовна, вам знаком?

«Любезная» прерывисто и словно украдкой вздохнула, что не ускользнуло, однако, от слуха Турецкого, наклонилась ниже к снимку и, следя за пальцем гостя, неопределенно пожала плечами.

— Если вас эта странная личность интересует, Александр Борисович, то я бы могла, пожалуй, вспомнить… А сейчас — нет, что-то мелькает, но весьма неопределенное. Что-то я, кажется, слышала от мужа, да… Он где-то служит, в каком-то высоком учреждении. Или служил… Он определенно военный, это заметно по его поведению. Непререкаемому, что ли? Но вы сами видите, какой-то… как бы сказать… Да никакой! — нашлась она наконец. — Безумно худой, словно больной подросток. Неприятный такой, словно раздевающий человека, взгляд. Речь негромкая, шепелявая. Явно он с определенным комплексом…

— Господи, да когда ж вы успели все это заметить? — Турецкий с восхищением уставился на женщину и чуть откинулся на стуле, так как решил, что подобный вопрос, произнесенный восторженным тоном, слишком смелый с его стороны шаг.

Но она поняла иначе и тут же, словно машинально, сама придвинулась к нему поближе.

— Я вспомнила, он… был у нас… у Давки. Даже дважды.

— Какое странное имя! — удивился Турецкий. — Я слышал, вашего мужа называли Додиком, тоже, честно скажу вам, не очень звучит. Но Давка?

— Давка — от Давида, он любил, когда я называла его так. И терпеть не мог эту собачью кличку — Додик. Он даже поэтому имя в паспорте сменил, когда получал новый. Стал зачем-то Дмитрием. Стать-то стал, — со вздохом продолжила она, — но послушной собачкой так и умер. Все кто мог ездили на нем, только что не верхом! А Давка был талантливый человек, на многое был способен… Но, я вам так скажу, Александр Борисович, если чего Бог не дал, то уж извините… Он слишком любил удовольствия. Вы знаете, все, кроме… кроме одного. А каково это чувствовать супруге? И далеко еще не старой, как вы заметили, возможно…

— Бедная, — сочувственно прошептал Турецкий, и шепот его явно глубоко проник в ее безвременно опустевшее сердце. — Как глубоко я вам сочувствую… Если бы вы знали… Увидев вас, я с искренней завистью немедленно подумал, что Давид, вероятно, был безумно счастлив с вами при жизни! И что же я слышу? Ай-я-яй, какое горе! И что же он — совсем, совсем? Ни-ни? А может, он, извините, с мальчиками? Так иногда бывает! — Тон Турецкого был настолько проникновенным, прочувствованным, что ни одна женщина, обделенная мужской лаской, не устояла бы.

— Ах, какие там девочки, какие мальчики! Он просто был неспособен. Раньше что-то еще мог, как-то — понимаете? — но полагал, что если взбодрит себя наркотиками, то сразу станет более сильным мужчиной. А потом наркотики остались, а все остальное исчезло полностью. Даже поцелуи перед сном стали пресными и чужими…

— Он принимал наркотики? А где же он их брал? Или их ему заменяли какие-нибудь лекарства?

— Ах, знаете, Александр Борисович, свинья грязь найдет. Был у него приятель, врач-нарколог, тот постоянно выручал. Но, я думаю, и хорошо пользовался ответными какими-то услугами моего мужа…

— А тот, худой? Вот этот, Ева Абрамовна? — Турецкий ткнул пальцем в снимок.

— Вы про Ваню? — вспомнила имя вдова и тут же добавила: — Только вы сделайте мне приятное одолжение, зовите меня просто Евой, я люблю свое имя.