Испания

Семенов Юлиан Семенович Испания

Ю.Семенов

Испания

Июль 1974 - февраль 1976

Заметки

Первый раз я пересек испанскую границу в 1970 году. Это были трудные времена: франкизм, то есть испанская разновидность фашизма, вел открытую повседневную террористическую борьбу против трудящихся. Часть репортажей мне приходилось передавать из Парижа - испанская цензура их не пропустила бы.

Потом я ездил в Испанию каждый год, иногда по два раза - спасибо за это испанским друзьям. Я видел, как от месяца к месяцу, из года в год, рушился франкизм, несмотря на то, что Франко был еще жив.

Эти записки, которые я предлагаю вниманию читателя, - об Испании на изломе. Именно тогда (я имею в виду лето 1974 года) некоторые издательства и журналы, несмотря на улюлюканье фалангистской прессы, начали всерьез обращаться к истории гражданской войны, к первой схватке с фашизмом. Тогда из-за препон, чинимых властями, трудно было говорить в п р я м у ю обращались к памяти Хемингуэя, который связал свою жизнь с антифашистской борьбой испанского народа.

И я задумал эту мою поездку, как "мемориал Хемингуэя".

От Сан-Себастьяна до Памплоны - два часа хорошей езды по ввинченной в горы дороге, но мы ехали вот уже четвертый час, то и дело скрипуче утыкаясь носом "Волги" (первой здесь за Пиренеями) в роскошные бамперы "доджей", "шевроле" и "пежо" - казалось, вся Европа отправилась на фиесту

Мы приехали наконец в город, полный тревожно-радостного ожидания, расцвеченный гроздьями незажженной еще иллюминации, запруженный толпами туристов; прошли сквозь тысячи кричащих и пьющих; у лотков с сувенирами купили себе красные береты, красные пояса и красные платочки на шею, - такова обязательная униформа фиесты, - сели за столик бара "Чокко", и Дуня сказала тихо:

- Как будто ничего раньше и не было.

- Ну, все-таки кое-что было, - возразил я. - Были бременские музыканты, и стертые деревянные ступени лондонского порта, и Латинский квартал, и был Бальзак в Парижском музее Родена, и критский кабачок на Рю Муфтары, и дорога на Биарриц была, и; конечно же, был Сан-Себастьян.

- Сан-Себастьян был, - согласилась Дуня, - особенно белые мачты в порту, красные шхуны и толстая официантка, которая принесла нам тинто и жаренные креветки, изумляясь тому, что мы - советские, и открыто радуясь этому, а в музее Родена все же была Женщина, а не Бальзак.

- Бальзак тоже был. Только Роден смог понять гений Бальзака. Вспомни эту скульптуру: надменность - если смотреть в фас, скорбная усмешка - полуфас и маска, снятая с покойника, - профиль: такое дается только один раз, когда человеческие ипостаси соединяются воедино.

- Нет, - сказала Дунечка, - Бальзак мне не понравился. Мне зато очень понравилась роденовская Женщина.

Я вспомнил эту работу; многообразие округлостей рождало ощущение обреченной нежности, беззащитности и предтечи горя.

- Чем тебе понравилась Женщина? - спросил я.

Дуня пожала плечами:

- Зачем объяснять очевидное?

- А чем тебе не понравился Бальзак?

- Не знаю...

Поколение шестнадцатилетних - категорично, и за это нельзя их осуждать, ибо постыдно осуждать открытость. Надо гордиться тем, что наши дети таковы, жестокость, заложенная порой в категоричности, пройдет, когда у наших детей родятся наши внуки, - открытость должна остаться. То, что мы не можем принять в детях, кажется нам слишком прямой, а потому жестокой линией, но ведь на самом-то деле прямых линий нет, они суть отрезка громадной окружности, начатой нашими далекими праотцами; поколения последующие должны закольцевать категоричность прямых в законченность, которой только и может считаться мягкая замкнутость круга, "ибо род приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки".

- Не понравился, так не понравился, - сказал я, хотя сказать хотел другое, но я видел круглые Дунечкины глаза, в которых отражались беленькие человечки в красных беретах, с красными платочками на шеях, подпоясанные красными поясами, с громадными понизями чеснока, которые свешивались на грудь, словно королевские украшения, а потом все эти человечки в белых костюмах исчезли, и в глазах Дунечки вспыхнули сине-зелено-красные огни фейерверка, грохнули барабаны, высоко и счастливо заныли дудки и загрохотала стотысячная толпа на Пласа дель Кастильо - в Памплоне началась фиеста, праздник Сан-Фермина, тот, который знаменует восход солнца - откровение от Хемингуэя...