Возможно, самая фундаментальная форма выражения цели и смысла жизни близка к традициям Ближнего и Дальнего Востока (и Европы): «Великое освобождение», освобождение от господства алчности (во всех ее формах) и от оков иллюзий. Этот двойной аспект освобождения можно найти в таких доктринах, как индийская ведическая религия, буддизм, в китайском и японском дзен-буддизме, а также в более мифических представлениях о Боге как верховном правителе в иудаизме и христианстве. Его дальнейшее развитие достигает своей высшей точки (на Ближнем Востоке и на Западе) у христианских и мусульманских мистиков, у Спинозы и Маркса. Во всех этих учениях внутреннее освобождение – освобождение от оков алчности и иллюзий – неразделимо связано с оптимальным развитием разума; разум здесь понимается как использование мысли для того, чтобы познать мир как он есть в противоположность «манипулирующему рассудку», который представляет собой использование мысли для удовлетворения своих потребностей. Эта взаимосвязь между свободой от алчности и главенством разума является внутренне необходимой. Наш разум функционирует лишь до тех пор, пока ему не мешает алчность. Человек, являющийся пленником своих неразумных страстей, утрачивает объективность и неизбежно пребывает от них в восторге; он находит объяснение своим действиям, когда верит, что выражает истину.
В индустриальным обществе эта концепция освобождения как цели жизни (в двух своих измерениях) была утрачена или скорее сужена и тем самым искажена. Освобождение рассматривалось исключительно как освобождение от
Конечно, освобождение от внешнего господства необходимо, так как оно уродует внутреннее «я», исключение составляют лишь совсем немногие. Но такой односторонний акцент на внешнее освобождение также нанес огромный ущерб. Во-первых, освободители часто превращались в новых правителей, провозглашая идеи свободы лишь на словах. Во-вторых, политическое освобождение может скрывать развитие новой несвободы в скрытых и анонимных формах. Это имеет место в западной демократии, где политическое освобождение скрывает факт зависимости под многими масками (в советских странах это господство было более явным). Еще важнее, что мы полностью забыли, что человек может быть рабом, даже не находясь в оковах – в противоположность часто повторяемой религиозной формуле о том, что человек может быть свободным, даже находясь в цепях. Иногда, в чрезвычайно редких случаях, это может быть правдой – тем не менее в наши дни эта формула не имеет большого значения, а вот то, что человек может быть рабом и без цепей, является сегодня принципиально важным. Внешние цепи просто переместились внутрь человека. Желания и мысли, которые навязал ему аппарат внушения, сковывают человека больше, чем внешние цепи. Это так, потому что о внешних цепях человек хотя бы знает, но он не знает о цепях внутренних, которые носит с иллюзией, будто он свободен. Он может попытаться сбросить внешние цепи, но как он может освободиться от цепей, о существовании которых даже не подозревает?
Любая попытка преодолеть возможный фатальный кризис индустриализированной части мира и даже всего человечества должна начинаться с понимания природы как внешних, так и внутренних оков; она должна основываться на освобождении человека в классическом, гуманистическом смысле слова, а также в современном, политическом и социальном смысле. Церковь все еще в целом говорит только о внутреннем освобождении, а политические партии, от либералов до коммунистов, говорят только о внешнем. История ясно показала, что одна идеология без другой оставляет человека зависимым и покалеченным. Единственной реальной целью является полное освобождение – цель, которую вполне можно назвать
Точно так же, как в индустриальном обществе было искажено понятие освобождения, то же самое произошло и с концепцией разума. С началом эпохи Возрождения основным объектом приложения разума была Природа, а плодами новой науки стали чудеса техники. Но сам человек перестал быть объектом исследования и лишь позднее привлек внимание исследователей в отчужденных формах психологии, антропологии и социологии. Его все больше и больше низводили до уровня простого инструмента для достижения экономических целей. Менее чем через три столетия после Спинозы именно Фрейд был первым, кто снова сделал «внутреннее я» объектом науки, хотя даже Фрейд был ограничен в своей работе узкими рамками буржуазного материализма.