Искушение чародея

(Четырехлетний Юрик — русский мальчик. Действительно русский, не по документам: их-то как раз нет. Каким образом он оказался на попечении сперва Сониных родителей, а потом ее самой — это отдельная история, еще более долгая. И опять же: оно вам надо, у вас что, своего горя мало?)

— Да-да, я помню, — отвечает она торопливо, — что так, как я хотела, не получится. И как я второй раз хотела — тоже нельзя, ты мне объяснил. Но вот сегодня подумала: может быть, через юденрат? Там ведь несколько отделов, и не во всех звери. Есть же у них отдел документов…

— Паспортный. Но туда как раз совсем нельзя. И сам не пойду, и тебя, солнышко, не пущу, уж ты извини.

— Ладно, туда пойти нельзя. А куда можно?

— Ох, деточка, ну и вопрос… Так, чтобы потом вернуться — в принципе, наверно, в отдел труда можно. Или в отдел опеки. В пожарный как бы тоже, но по этому делу нам туда ведь не надо, нет?

Сонечка легко соглашается:

— Туда — не надо. А вот в те, что ты назвал — давай сходим, а? Прямо сейчас. Я, ты и Юрик. Ну, можно только я с ним.

— Нет уж, золотко, не можно, — говорю. — Ладно, допустим, пришли. Все рассказали, показали мальчика. Дальше что?

Тут мы оба покосились на Юру — и заговорили тише, словно он мог нас услышать и понять.

— Как что? Эти из отдела — они ведь должны все сразу сообщить немцам?

— Обязаны. И?

— Вот! — радуется Соня. — А немцы сделают запрос. Это же совсем-совсем просто и совсем рядом, даже в Минск ехать не надо. А там в… жилищном управлении, да? — должны остаться документы на Юриковых маму с папой. И его самого тоже, наверно, узнают. Соседи же должны помнить! Ну, он сейчас, конечно, не такой, как год назад, — но ведь ему же три было, не младенчик. Меня в три года все в нашем дворе узнали бы.

…Первый раз она хотела прямо и честно подойти с этим делом к Готтенбаху, ну, к гестаповцу, он полгода назад по гетто часто ходил, вот так же, как Флюгер, а штучка была еще похуже Флюгера. Потом исчез, наверно, перевели куда-то. (У нас в ту пору очень много шутили, иначе хоть вешайся — вот и я, было дело, сострил, что его с работы за зверства выгнали. И буквально-таки через неделю обнаружил, что эту хохму все пересказывают как не мою, а вдобавок очень старую, с бородой.) Второй раз Сонечка еще наивней план придумала, даже неохота рассказывать. Все-таки в одиннадцать лет человек еще ребенок. Даже здесь.

А вот что ей ответить на этот раз, я как-то сразу сообразить не могу. В замешательстве смотрю на Мускина.

Старик качает головой.

— Видишь ли… — он несколько секунд выбирает слово — и наконец останавливается на самом старорежимном, — барышня, — совсем не умеет с детьми говорить: у Сонечки от изумления глаза округляются. — Да, наверно, это сделать нетрудно. Навести справки, отыскать запись в домовой книге, если она уцелела — вполне могла и нет… Опросить соседей. Ну и прочее. И будь эти… — старик снова ненадолго запинается, будто опять не уверен в слове, — люди очень заинтересованы в том, чтобы спасать русских мальчиков, прямо-таки жить без этого не могли — то да, сделали бы все прямо сегодня и с дорогой душой. Но… ты ведь о них так не думаешь?

Девочка опускает взгляд.

— Дальше, — продолжает Мускин. — Мальчик этот, извини, не говорит. И, как я знаю, не слышит. Так?

— Он все понимает! — горячо вступается Соня. — Он очень умный, он даже буквы разбирает — ну, некоторые — и жесты знает тоже, он…

— Что ты это МНЕ рассказываешь? Ты это ИМ расскажи! Но я понимаю, ты понимаешь, дядя Элик понимает — даже слушать не станут. А насчет таких деток, да и взрослых, кажется, у них есть… В общем, какая-то инструкция. Совсем плохая. И нация тут, что еще хуже, даже ни при чем.

Соня некоторое время молчит, потом, взяв мальчика за руку, ведет его в дом.

Мы со стариком продолжаем сидеть на улице. Я шью, он бездумно гладит птицу.

Я не выдерживаю первым:

— Что скажете, Мускин?

— Ой, с вами теперь таки секретничать не буду, Горелик, — отвечает он с таким местечковым акцентом, которого я от него в жизни не слыхивал. — Да, чтобы эта… это называлось «аргентинская майна» — такого я на самом деле не знаю. И вообще не знаю, как оно называется, хотя в птицах, как вы понимаете, слегка умею разбираться… правда, больше в таких, у которых только один клюв. Вы спросите, откуда она у меня взялась? — Я даже и не думал спрашивать. — Так вот, будете смеяться, — тоже и в мыслях не было, — как-то раз я обнаружил ее сидящей у себя в зоологическом магазине. Даже более того — прямо в клетке, самой большой. Пустой, правда, и с открытой дверцей. Из-под совы. Помните мою сову, Горелик, бородатую неясыть? Ах да, вы же недавно местный — а вот все тутошние ребята помнят, и ваша девочка, безусловно, тоже, хотя сколько там ей было в ту пору. Только один раз нам привезли такую роскошь, на нее, как в зоосад, ходили смотреть. Ну вот купили ее, а клетка в витрине осталась. И, представьте, в этой самой клетке…

— Мускин. Я не о том.