Искушение

Катя одевалась неторопливо. Глядела за окно. Было еще рано, над лагуной висела влажная зимняя изморось, а по горизонту, там, где всходило солнце, тянулись длинные розовато-серые облака. Она взяла плед и посидела на балконе. В кафе наискосок туристы, пожилые в основном пары, пили свои капучино с круассанами. Рабочий люд, несмотря на пронизывающий мокрый холод, был одет легко, поторапливался с тачками, гружеными разным нужным для Венеции добром. Поднимали продукты из широких грузовых лодок, скрипевших и качавшихся на волнах, подвозили обратно пустую тару. Тачки оставляли колесами двойные мокрые следы на брусчатке.

К их гостинице подплыл чистенький бело-голубой катер с надписью «Lavanderia»^[10] на борту. Официанты и портье приняли чистое белье, сдали стирку. Два бича, совсем такие же, как в Белореченске, с собачкой на веревке, стояли и смотрели, как ловко работают люди в строгих черных костюмах и белых рубашках.

Катя чувствовала не без удивления, что рада возможности побыть одной, она вернулась в номер, положила карточку и деньги на тумбочку, взяла одну сотенную бумажку и пошла гулять.

Одной ей было очень хорошо, даже преступно хорошо, свободно, может быть, она просто немного устала сама от себя, от замечательного и незаконного Андрея, от своего странного счастья с ним. Но больше от сомнений, безжалостно разрушающих это счастье. Это была мука, почти не сладкая уже.

Она ни о чем не думала, а просто шла по улочкам, куда вели ноги, рассматривала яркие витрины и мостики, балкончики и крошечные садики, читала на входе в церковь, кто из великих итальянцев ее расписывал, и заходила. И долго стояла у прекрасных полотен. Венеция казалась маленькой, меньше Белореченска. Катя угадывала то одно, то другое место, где они бывали с Андреем за эти восемь дней.

В одном из ресторанов, недалеко от театра «Фениче» – Андрей сам ходил с хозяином в подвал и выбирал старые вина – в дверях стоял хозяин и радостно улыбался Кате. Его звали Пеппино, он был хромой и ходил подсогнувшись, как от радикулита, в красной клетчатой рубашке с закатанными рукавами. Блестел веселыми глазами и блестящей лысиной, чуть окаймленной прозрачным стариковским пушком. Пеппино распахнул дверь и склонил голову.

– Caffè, плиз, caffè, signorina!^[11]

Катя вежливо улыбалась, ей не хотелось кофе, ей больше нравилось ее тихое одиночество.

– Ti prego, bella! Ti voglio offrire un caffè! Solo un caffè!^[12]

Катя вошла, не стала садиться за столик, остановилась у широкой деревянной стойки. Они выпили кофе. Пеппино не говорил по-английски, но знал все итальянские оперы, что шли в театре «Фениче», наизусть. Он даже попел немного и очень правильно прекрасную увертюру из «Дон Жуана». В дверь, спасая Катю, вежливо озираясь и кланяясь, стала втягиваться большая группа пожилых японцев. Пеппино, театрально изобразив покорность судьбе, подержал Катю за руку и раскланялся.

Часы показывали полдвенадцатого, Катя пошла искать гостиницу; она оказалась совсем рядом, Андрея еще не было. Она села в гостиничном ресторане за столик на улице и стала смотреть на рабочую суету голубой лагуны, на вечное спокойствие моря на горизонте. Было ветрено, но уже не так холодно. Солнце пригревало приятно.

Кате как-то вдруг стало скучно, она думала про Андрея, что ему возможно, тоже, как и ей, захотелось побыть одному. Ее это никак не огорчило и не озаботило. Чем дальше, тем меньше понимала она в их отношениях, и чем меньше понимала, тем острее чувствовала незаконность своей радости. Это было главным ее ощущением. Она не имела никаких прав на Андрея. Она думала о себе, о своей внешности и не могла понять, что он в ней нашел и почему так с ней возится. Неуемная страсть, которую она обнаружила в себе, тревожила своими внезапными и неотвратимыми порывами. Словно где-то в глубине ее жило чудовище, которое вдруг, когда ему хотелось, властно поднималось из этих глубин, и Катя прекращала быть Катей.

А если это будет не Андрей, я тоже… – Катя замерла и нервно глядела перед собой, ничего не видя и не смея развивать эту мысль. Над ней стоял Андрей и весело водил рукой перед ее глазами. Катя очнулась, поднялась и порывисто прижалась к нему.

Они, не обедая, пошли к себе в номер. Вышколенные портье невольно косили глаза на красивую пару, поднимающуюся по старой, уютно скрипучей дубовой лестнице, покрытой красной ковровой дорожкой. С красно-золотыми ракушками и тритонами, игриво заглядывающими в эти ракушки.

21

За ночь навалило снега, Ирина шла за хлебом. Ближний продуктовый ларек по случаю праздника был еще закрыт, и она пошла в дальний, коопторговский магазин, где работала ее двоюродная сестра Зоя, мать Насти.

Снег все шел. Тихий, задумчивый, где-то мужики, неторопливо покуривая, отгребали его от ворот и калиток широкими деревянными лопатами и забрасывали на высокие, выше человеческого роста, сугробы. В других домах еще только вставали, было полдевятого, выходные. Ирина здоровалась со знакомыми, кивала. Здесь все друг друга знали, если не по имени, то в лицо.