Искупление через грех

В поколение, предшествовавшее Саббатую Цви, лурианская каббала [11] покорила сердца евреев, и традиционная мессианская идея, в которой доминировал аспект политический, слилась с мессианской идеей каббалистов – признанных теологов нации в XVII веке. У последних идея Освобождения носила характер мистериальный и подразумевала скорое проявление мира тиккýн [12]. Таким образом, под влиянием каббалы национальный миф в его народной форме обрел новые цвета и оттенки, расширившись концептуально до масштабов космической драмы.

Освобождение не рассматривалось более как избавление Израиля из-под власти иных народов и только; оно стало синонимом смены метафизических фаз в самом мироздании, процессом преображения явных и скрытых миров, исправлением глубочайшего внутреннего изъяна во всех мирах, обусловленного швирáт ха-келим - «разбиением сосудов» на раннем этапе Творения. В этом новом контексте Освобождение подразумевало радикальную трансформацию мироздания, с возвращением миров к их первоначальному единству, не затронутому порчей греха. Каббалисты вдохновенно описывали духовную сущность Освобождения, занимавшую их значительно больше, чем его внешняя форма, которая не была перечеркнута ими полностью, но постепенно стала для них символом духовного процесса и духовного же постижения. Например, автор каббалистической книги «Сефер ха-Ликкутим» следующим образом трактует традиционный термин киббýц галуйóт («собирание изгнанников»), подразумевающий в обычном контексте физическое возвращение рассеянных по миру евреев в Землю Израиля: «Киббýц галуйóт есть собирание искр [божественного света], плененных в изгнании» [13].

Каббалисты не допускали мысли о том, что между символом и означаемой им реальностью может возникнуть острый конфликт. Ни ими самими, ни кем-либо вообще не ощущалась опасность, связанная с переносом центра тяжести мессианской доктрины в плоскость внутренней, духовной свободы. Связанная с этим опасность проявилась только тогда, когда мистическая мессианская пропаганда наложилась в определенный момент на внешние обстоятельства. Каббала подготовила сердца к обновлению духовной жизни, но она никак не сопрягалась с политикой. Поскольку эти плоскости в обычных условиях удалены одна от другой, данное обстоятельство никого не смущало. Напротив, внутреннее, духовное делание мистика рассматривалось как приближающее приход Избавителя.

Но с появлением Саббатая Цви, в мессианское призвание которого поверили массы евреев, присущее мистикам ощущение внутренней свободы стало уделом многих. Десятки тысяч человек ощутили себя участниками последнего биýр ницоцóт - «выбирания искр» из грубой реальности непреображенного мира. Эти люди, естественно, ожидали, что явный, политический аспект мессианского Освобождения не замедлит теперь проявиться, но то, что уже произошло в их душах, виделось им совершенно необратимым. Это совершилось внутри – и внешняя, политическая, реальность обязана воспоследовать этому необходимым образом. То, что Шехина уже восстала из праха, мыслилось как неоспоримый факт.

«Еретическое» саббатианство родилось в тот момент, когда с обращением Саббатая Цви в ислам обнаружилось явное противоречие между двумя аренами, на которых разворачивалась драма Освобождения. Это было противоречие между духовным опытом и историей, между внутренним переживанием мистика и внешним развитием событий. Вероотступничества Избавителя никто не ожидал, оно не входило в чей-либо сценарий мессианских предвестий. Узнававшие об обращении Саббатая Цви поражались до глубины души. И собственно саббатианство родилось из отказа значительной части еврейского народа смириться с приговором истории, признав свой внутренний, мистический опыт недостоверным.

Соответственно, все разновидности саббатианской доктрины подчинены одной цели, общей для всех направлений и групп в этом движении: создать такую идеологию, которая объяснит, почему и для чего между внутренней и внешней реальностью Освобождения разверзлась пропасть. Далее, эта идеология была призвана обеспечить людям неопровержимо нового духовного опыта возможность существования в условиях радикального парадокса, когда внешнее отказалось быть символом внутреннего. И, родившись из парадокса, саббатианство сделало парадокс главным законом своего бытия, причем из одного парадокса всегда вытекал другой – и так далее. Выбравшие достоверность своего внутреннего опыта были вынуждены отвечать на простой вопрос: какова ценность внешней, исторической реальности, столь жестоко обманувшей наши надежды, и каково же, в конце концов, истинное соотношение между ними?