Искупление

Мы переезжали на ту сторону реки по мосту Ватерлоо. Я подалась вперед, чтобы не пропустить вид на город со своей любимой точки обзора, вертела головой в сторону собора Святого Павла, находящегося вниз по течению, в сторону Биг-Бена — вверх по течению, разглядывала пышное великолепие туристского Лондона между ними, но, физически чувствуя себя превосходно, полноценной душевной радости не испытывала — не знаю уж, следовало ли винить в том мои головные боли и легкую усталость. Несмотря на свое увядание, я по-прежнему ощущала себя прежней, той, какой была всегда. Молодым это объяснить трудно. Мы можем выглядеть в их глазах ископаемыми рептилиями, но все равно мы с ними одной крови. В предстоящие год-два, впрочем, я буду постепенно терять право на это привычное утверждение. Те люди, которые больны серьезно, которые страдают душевными расстройствами, действительно принадлежат к иной, низшей расе. И никто не убедит меня в обратном.

Мой шофер выругался: на том берегу из-за дорожных работ пришлось делать объезд через старый Каунти-Холл.[40] Когда мы огибали его, направляясь к Ламбету, я мельком увидела больницу Святого Фомы. Во время бомбардировок Лондона она была разрушена — слава богу, меня там тогда не было, — а здания, построенные на ее месте, в том числе и башня, — это просто национальный позор. Кроме больницы Святого Фомы мне довелось в разное время работать еще в двух больницах — Олдер-Хей и Восточносуссексской королевской. В своем повествовании я смешала все эти три периода, чтобы сконцентрировать все впечатления в одном месте. Удобный прием и не самая серьезная моя погрешность против истины.

Когда, развернувшись на сто восемьдесят градусов, водитель остановил машину у главных ворот музея, дождь был уже не таким проливным. Роясь в сумке в поисках двадцатипятифунтовой банкноты и открывая зонтик, я не заметила автомобиля, припаркованного прямо перед фасадом здания, пока не отъехало мое такси. Это был черный «роллс-ройс». В первый момент мне показалось, что в нем никого нет, но потом я увидела шофера — такого миниатюрного мужчину, что из-за руля его почти не было видно. Следует ли считать то, что я собираюсь сейчас описать, таким уж поразительным совпадением? Не уверена. При виде пустого «роллса» я нередко вспоминаю о Маршаллах. За долгие годы это превратилось в привычку. Мысли о них часто посещают меня, не вызывая, впрочем, особых чувств. Я выросла с этим. Время от времени сообщения о них появляются на страницах газет в связи с их фондом, их добрыми деяниями на благо медицинских исследований, коллекцией, принесенной ими в дар галерее Тейт, или щедрым субсидированием сельскохозяйственных проектов в Центральной Африке. Пишут также об устраиваемых ею приемах и яростной борьбе с диффамацией в печати. Поэтому ничего удивительного не было в том, что, подходя к массивным пушкам-близнецам, украшающим вход в музей, я думала о лорде и леди Маршалл, но, увидев, как они собственными персонами спускаются мне навстречу, испытала шок.

Их провожали группа официальных лиц — среди них я узнала директора музея — и фотограф. Два молодых человека раскрыли зонты над головами Маршаллов, как только те вышли из-под портика. Я замедлила шаг, но не остановилась, чтобы не привлекать к себе внимания. Почетные гости обменялись рукопожатиями с хозяевами, потом лорд Маршалл что-то сказал, и все весело рассмеялись. Он опирался на лакированную трость, ставшую, насколько мне известно, его фирменным знаком. Потом он, его жена и директор музея приняли позу, чтобы фотограф мог сделать снимок, после чего Маршаллы в сопровождении двух молодых людей в строгих костюмах, несших над их головами зонты, начали спускаться, предоставив музейной администрации почтительно смотреть им вслед. Я старалась понять, в какую сторону они направятся, чтобы не столкнуться с ними лоб в лоб. Они пошли слева от пушек, я соответственно тоже.

Отчасти скрытая пушечными стволами и цементными пьедесталами, отчасти загораживаясь зонтом, я оставалась невидимой, зато сама хорошо видела все. Они прошли мимо молча. По газетным фотографиям я уже знала, как выглядит теперь Маршалл. Несмотря на желтушные пятна — признак заболевания печени — и лиловые мешки под глазами, он приобрел наконец вид типичного бессердечного плутократа, по-своему красивого, хотя и несколько ссохшегося. К старости его лицо скукожилось и в значительной мере лишилось того деления на две неравные части, которое было ему свойственно. Короче стала челюсть — усыхание костей пошло лицу на пользу. Маршалл не слишком твердо держался на ногах и переваливался при ходьбе, но для восьмидесятивосьмилетнего старика двигался неплохо. С годами начинаешь судить о подобных вещах со знанием дела. Однако видно было, что он тяжело опирается на руку жены и палка служит ему не только для украшения. В газетах часто писали о том, сколько хорошего он сделал для общества — видно, всю жизнь замаливал свой грех. А может быть, просто не задумываясь жил той жизнью, которую считал своей.