Искупление

– Где ты так долго? – сказал он. – Я уже соскучился. «Притворяется», – решила Сашенька. Однако ей тут же стало стыдно за свою минутную озлобленность, когда рядом был он, в нем было теперь все Сашенькино богатство, весь интерес к себе, только ради него стоило заботиться о собственной внешности и собственном здоровье. Они свернули в переулок, вошли в здание с большим количеством вывесок, где помещалось, очевидно, много городских учреждений. Снизу помещались учреждения поважнее и почище, виднелись обитые войлоком двери и откуда-то, очевидно из учрежденческих буфетов, вкусно пахло хлебом и кофе. Учреждение же, куда имел бумагу Август, помещалось на самом верху, туда надо было добираться по лестнице, верхние пролеты которой были вовсе грязны, щербаты и заплеваны.

– Я с тобой, – шепнула Сашенька, – больше я тебя не оставлю... Мне страшно без тебя...

– Глупенькая, – сказал Август и поцеловал ее в губы, хоть в любой момент из полудюжины дверей могли показаться посетители или совслужащие.

В комнате, куда пришли Август и Сашенька, за столом сидела энергичная женщина в кителе со следами орденов и погон.

– Сегодня ночью, – сказала она, читая бумагу, – перевозим несколько братских могил из центральной части города на кладбище... Можем вас присоединить... В войну хоронили где попало, а теперь это часто мешает строительству и хозяйственным нуждам. Сплошь и рядом строительные котлованы в братские могилы упираются... Сколько у вас мест?

– Четыре, – сказал Август. – Вернее, три... Братишку уже похоронили.

– Адрес? – спросила женщина.

Август адреса не знал, и тут пригодилась Сашенька.

– Вот и хорошо, – сказала женщина, – это как раз недалеко, заедем по пути... А то с транспортом зарез, сами понимаете... Это «Химаппарат» гужевой транспорт дает... Ему расширяться надо, а котлован нового цеха прямо в братскую могилу упирается...

Выйдя из похоронного бюро, Август и Сашенька пошли куда-то вниз по улице, спускающейся под гору к реке, – вернее, пошел Август, а Сашенька семенила рядом с ним, никак не приноровясь, чтоб шагать в ногу. В поведении Августа, выражении его лица появилась какая-то торопливость, пугавшая Сашеньку. Вдоль реки развалин не было видно, здесь все было здоровым, румяным, свежим: розоватый снег, идущие от проруби женщины с коромыслами, заречные сельские ребята, хохоча бегающие у противоположного берега по льду, веселые собаки...

Это была жизнь простая, ясная, не замученная раздумьями, сочная и вкусная, у которой не было ни прошлого, ни будущего, а только сегодняшний мороз, сегодняшнее солнце и розовый снег на крышах мазанок. Остановившись у самого льда, Август начал жадно вглядываться, но торопливость притом в лице его не исчезла, а еще более усилилась. Природа никогда не успокаивает по-настоящему встревоженной души, и надежды на то бывают тщетны, часто ведут к самообману, ибо глубоко встревоженная душа всегда бывает зоркой, чувственной, умной, даже если человек этот особым умом в обычном состоянии не обладал, душа человеческая, разумное, чувственное начало в нем – не творение бесстрастной природы, а ее антипод, в постоянной борьбе с природой родившийся, и потому в разбуженном больном состоянии борьба эта достигает особой остроты и становится особенно неравной, в такие мгновения исчезают иллюзии и, обратившись по незнанию либо по малодушию к врагу своему, человек получает в ответ особенно беспощадные удары; и розовый снег, и солнце, и голубое небо – все, что силой фантазии, веры и предрассудков, опирающихся на душевную слепоту, превратилось бы в приятное для него и в обычном состоянии жить помогающее, теперь, в минуту особой гамлетовской душевной старости и зоркости, становится, пусть подсознательно для человека, частью всеобщего враждебного хаоса и мстит жестоко и надругается над страданиями. Не бежать от собственной души к врагу ее, а обратиться к ней, только к ней, как бы ужасно ни было то, что открывается тебе о самом себе, – вот единственный путь к борьбе и исцелению. Однако путь этот в то же время бывает опасен и страшен, как тяжелая операция, которая может спасти, но от которой можно не выжить, особенно если боль глубока и недостаточно понятна. Потому решиться на такое нелегко, и человек, даже поняв сердцем неизбежность того, что материалисты средней руки именуют самокопанием, разумеется, из самых благих намерений отсеять нездоровые индивидуумы и вырастить физически здоровое потомство, даже поняв сердцем неизбежность самокопания, человек старается оттянуть время либо тешит себя иными надеждами, которых, к счастью, немало.

– Пойдем в кино, – сказал вдруг Август, – пойдем сейчас. Где у вас кинотеатр?..