Искупление

– Нехорошо так говорить, Тошка, – вступилась за молодуху Аксинья.

– Марфа еще хуже про нее говорит. Мол, навязали гусенку гусыню с чужим яйцом.

– Не привыкла еще Марфа. Время пройдет…

– Мож, и привыкнет. А я нет. – Он легонько пнул носом чобота толстую ногу, выпроставшуюся из-под рубахи. – Отец заставил, так пусть сам и живет с ней.

Лодка причалила к берегу, Тошка привязал к обломанной березе веревку, вытащил скарб. Таська не сразу проснулась, глядела осоловелыми глазами на берег. Парни принялись расчищать место для шалаша, вытаскивать скарб Федотовых из лодки. Конский топот и скрип телеги возвестили о скором приближении остальных. Нюта дремала на коленях своей полутезки – Нюры, Марфа уложила под деревом младшего Гошку, оттопырившего во сне губу.

Аксинья, Матвей и Нюта распрощались с соседями и залезли в лодку. На противоположном берегу, среди богатого разнотравья расположились их угодья. Матвей быстро нашел укромный уголок чуть в стороне от берега, где черемуховые деревья тесно смыкались кронами и образовали природный шатер. Натаскали веток, хвойных лап, и скоро крыша над головой была готова. Нютка бегала по лугу, собирая мелкие цветы. Она сплела венок, водрузила его на голову Матвею и заливисто хохотала.

– Ах ты, Патрикевна, наряжаешь братца.

– Боюсь я, Матвей, – привычно вздохнула Аксинья.

– Что молчальницей останется? – сразу понял братич.

– Уж сколько времени прошло. Пора бы заговорить… Опять я бессильна.

– Ты не плачь. Придет время – откроет рот.

– Думаешь? – Братич отвечал так уверенно, что Аксинья хотела ему верить. Но что он, желторотый, мог знать о загадочной немоте сестры.

– Конечно.

За тонкой стеной шалаша звенели комары, настойчиво лезли к людям. Лесная ночь была полна шорохов, неясных звуков и той томительной свободы, что настигает человека, ночующего на диком берегу.

Лодка тихо колыхалась, и темно-синявая вода наливалась чернотой. Внезапно налетевший ветер закрутил лодку, через край стала литься вода. Аксинья трясущимися руками зачерпывала воду и выливала через край лодки. Внезапно вода покрылась огненными всполохами, и через языки пламени Аксинья увидела Матвея. Он улыбался и махал ей, стоя на дне реки. Она потеряла равновесие и упала за борт с долгим криком.

Открыла глаза.

Выдохнула. Проверила, не разбудила ли дочь.

Просто сон.

Окаянный сон, навеянный рекой и лодкой.

* * *

– А Семен здесь. – Матвей отбивал косу молотом на железной бабке, и от напряжения пот капал на нос, стекал по шее. – Выручил – своим поделился, научил меня, как по уму косу в порядок привести.

– Добрый соседушка. Всегда под рукой.

– А ты его не любишь, да? Мужик добрый, сколько для нас сделал.

– Померещилось тебе, Матвей. Уважаю я Семена, как иначе… Иди ужинать.

В котелке, подвешенном над костерком, булькала уха из окуней, что Матвей вытащил утром из сети. Щедро заправленное диким луком, варево по достоинству оценили и Матвейка, и Нюта.

– Схожу я к Семену. Да? – Братич тяготился, проводя время с женщинами.

– Да кто ж против, – пожала плечами Аксинья.

Матвей вернулся поздно, чуть пошатываясь, и Аксинья ощутила сивушный дух.

– Пили, значит.

– Ик… Медовуха первая, ядреная.

– С семьей он?

– С сыном тут. Жена в деревне. Ик.

Аксинья вслушивалась в темноту со страхом. Или надеждой?

Оводы второй день ярились. Не было от них спасения, липкий пот привлекал их, манил, и косари измучились до предела.

– Будем ночью косить, – выдохнула Аксинья, раздавив очередного кровопийцу.

– Ночью так ночью. Пойду в шалаш.

– Иди, родный. Я раскидаю сено. Ты за дочкой пригляди.

Аксинья пожалела, что взяла с собой Сусанну. С дочкой-непоседой ее тяжелая работа на сенокосе осложнялась: нужно было постоянно следить, не залезет ли куда Нюта. Оставила бы с Прасковьей – телу было легче, а душе тяжелее. Не могла расстаться с дочерью на долгий срок.

Аксинья отмахивалась от жужжащих бесов, ворошила последнюю сенную дорожку, и внезапный визг заставил сердце ухнуться в пятки и заколотиться в бешеном танце.

– Нюта?!

– Обошлось все, – улыбался Семен. Мокрая Нюта обнимала его за шею, и водоросли зелеными лентами запутались в ее волосах.

– В омут полезла? Сколько говорила – нельзя! – Аксинья вырвала дочь из рук спасителя, размахнулась и ударила по заднему месту. – Кому говорила? Что ж ты лезешь куда не следует?

– Норов такой, – ухмылялся Семен. И только сейчас Аксинья увидела, что он без рубахи и портов. Голый.

Аксинья еще пару раз ударила ладошкой по круглой гузке Нюты, та скуксилась, но не пускала слезы, стреляя глазами на Семена.

– Глазищи у дочки твоей синючие. Мужиков будет до погибели доводить, – серьезно сказал Семен. Он, кажется, не собирался никуда уходить и стоял на берегу, не стесняясь своей наготы.

– Спасибо тебе, Семушка.

– Ласковая. Это хорошо. В воду полез я охолонуться – прыгнул тут рядом, вон с того обрыва. Плаваю – слышу, кто-то пищит. Да жалобно так…

– Второй раз дочку мою спасаешь. – Аксинья неосторожно посмотрела Семену в глаза и утонула в травяной их зелени.

– Рад услужить вам, барыня, – шутовски поклонился Семен, и Аксинья разглядела веснушки, щедро усыпавшие его облупившийся нос.