Искупление

После бессонной ночи Аксинья казалась себе глиняной фигуркой, что иногда лепил брат Федор. Корявая, измученная, бездушная, она хлопотала по хозяйству, готовила, мыла, терла, убирала в клети, где тоненько мычал теленок. И каждый миг бросала взгляд на лавку, где под одеялом пряталась Нюта. Ночью мать ловила каждый вздох, каждое движение девочки, бессвязно молясь Христу… и неведомым богам, которых батюшка величал бесами… Утром Аксинья осторожно влила в пересохшие губы капли молока, молилась, молилась, молилась…

– Она… выживет? – Матвейка умел задавать неудобные вопросы.

– Не знаю. Помолчи.

– Там… там, – он махал рукой на крыльцо.

– Скажи толком.

– Зовут тебя.

– Не нужен мне никто. Я не хочу от дочери отходить. – Она громко выругалась, как не подобает женщине.

Во дворе кто-то громко топал, натужно кашлял и, кажется, уходить не собирался. Аксинья вздохнула, кивнула Матвейке: мол, гляди за сестрой. Хлопнув дверью, вышла на крыльцо.

– Аксинья. – Семен застыл во дворе. Рядом с ним второе изваяние, маленькое, насупленное – сын Илья.

– Что хотел? – Лед с Усолки теплее ее голоса.

– Прости ты нас, Аксиньюшка. – Он прокашлялся, поклонился в пояс.

Тоскливый взгляд, взъерошенные русые волосы прилипли на лбу, будто летний зной на улице, а не зимний холодок.

– Простить… А можно за такое простить?

– Он по малолетству. Илья!

– Простите меня, я не думал. – Мальчонка, жалкий, щуплый, склонился к земле.

– Ниже кланяйся, паскудник, на колени встань. Давай!

– Не буду на колени перед ведьмой…

– Ты что сказал?! – Семен ударил наотмашь с такой силой, что Илья упал на доски, покрытые неотчищенной наледью.

– Семен, он дитя еще. – Аксинья подошла к мальчонке, протянула руку, хотя мгновение назад мечтала втоптать гаденыша в грязь.

– Прости, я не хотел. Просто показывал щенков, Нютка попросила сама-а-а-а. – Он заревел, размазывая кровь по лицу.

– Зачем собаку отвязал? Я настрого велел…

– Бабушка…

– Что бабушка?

– Бабушка разрешила. Сказала, пусть поиграет псина.

– Курвь… – Остальные слова мужик не сказал. – Я пойду. – Такой ярости на лице Семена Аксинья не видела. – Возьми, – он оставил на крыльце большой холщовый мешок.

Короб. Свертки. Мука. Масло. Соль.

– Спасибо… Я и забыла…

– Дорого продал, как ты велела. – Сунул в руки мягко звякнувший мешочек.

Быстро развернулся и ушел домой, оставив сына.

– Ты иди, Илья, – мягко сказала Аксинья. Не дитя виновато, а та, что нашептывала ему злые слова. – Мы прощаем тебя.

Прощеное воскресенье, надо простить, что бы ни было на душе. Она старалась не думать, что сделала бы, если бы дочка не выжила… Своими руками задушила бы… Не отвечала на встревоженные вопросы Матвея, не признавалась самой себе, но знала: Нюта выживет.

Один из свертков завозился, заскулил тихонечко.

– Это что за диво? – Измученная Аксинья нашла в себе силы удивиться.

Размотала рогожу и вытащила на свет белый темного щенка с белым пятном на морде. Полуживой щенок от суки, чуть не убившей Нюту, жалостливо заглядывал в глаза и тихонько скулил.

2. Прятки

– Нютка, просыпайся.

Дочка разлепила глаза, потянулась, тонко зевнула, выпростала из-под рубашки худые ножки, подол зацепился за шершавую лавку. Аксинья скосила взгляд: темная полоса шрама пересекала ногу от тайного места до колена. Широкий, багрово-поблескивающий, страшный.

– Нюта, болит нога?

Дочка помотала головой, длинные волосы окутали ее темным ореолом.

Аксинья играла с собой в прятки. Давно приметила, поняла, ужаснулась, а все гнала прочь мысль…

– Нютка, а ты чего молчунья такая? – Матвейка подскочил к сестре, взял за подмышки, вскинул вверх. Нюта улыбнулась и чмокнула его в нос.

– Молчунья… – задумчиво протянула Аксинья. Шрам на ноге дочкиной затянулся, а вот в голове, видно, творилось что-то неладное.

– Патрикевна, ну-ка скажи: «Бра-а-ат», – щекотал девочку Матвейка. Нюта заливалась звонким смехом, брыкалась, пыталась ущипнуть парня. Но отвечать не спешила.

– А почему Патрикевна?

– Да не знаю, тетя. На лису рыжую похожа, ишь как улыбается, хитрюга, – щекотал Матвей довольную девчушку.

* * *

– Ты врешь, – бросила Аксинья слова. Семен не ответил. Значит, права. – Не нужны мне твои деньги.

– Я врать привычки не имею. – Сквозь щель в заборе видны были лишь крапивные глаза.

– Рассказывай! Никто тебе таких денег за безделицу не даст.

– Дали же… А ты не спорь со мной!

– Семен, у тебя семья, не отрывай от них кусок.

– Я теперь за тобой смотреть буду еще зорче. И за дочкой твоей.

– Спасибо. – Что еще могла сказать Аксинья, что могла сделать? Прижаться, раствориться, утонуть в нежных глазах, огромных ручищах…

Те свертки, что принес Семен Аксинье, стоят куда дороже колечка с синим камнем. Недобрые времена, бедные люди. Она сразу поняла, что сосед своих монет добавил к вырученному за Аксиньину вещицу. Упрекала его, чувствовала свою вину, но понимала: в благодарности ее бесконечной к Семену есть опасное свойство, которое может опрокинуть навзничь, увлечь на темную дорожку.

Нет. Пагубный путь, ведущий вначале к наслаждению, затем – к мучениям.