Искупление

Хозяйке некогда было скучать: проверить вздыхающую тяжело корову, собрать яйца, напоить живность, помыть посуду. За вечерней суетой Аксинья потеряла счет времени…

– Я вернулся, – затопал в сенях Матвей.

– А Нюта… на крыльце осталась? – Аксинья постаралась отогнать тревожный холодок, поселившийся где-то в подреберье.

– Нюта не дома? Я давно не видал ее, мы с Тошкой. – Он замолчал, остерегаясь упоминать, как они с другом подглядывали за девками и молодухами, собравшимися в бане Якова.

Вся еловская детвора возилась у берега Усолки. Где покруче, катались девки и парни. В самом начале улицы, где берег полого спускался к замерзшей реке, веселились крохи.

– Нет ее… Матвей… – Аксинья сразу осела, подогнулись онемевшие ноги.

– Да ты чего? Заигралась поди. Что с ней случится-то?

Украдут разбойники, проломится лед, унесут хищные птицы… Хотела закричать Аксинья на весь двор, на всю деревню, чтобы дочка ее услышала и со всех ног прибежала, негодница, домой.

Втянула воздух. Растерла руками горячие щеки.

– Ты видел ее на речке?

– Да видел, она с Павкой была… и еще с кем-то… Да кто ж там был… горластый… – Матвей ходил из угла в угол, сжимал пальцы, будто помогало это ему вспомнить.

– С кем? Да вспоминай ты, дурья башка!

– С соседским… С Илюхой.

– Семкин сын. Может, у них во дворе заигралась. – Чуть отлег вихрь. – Ты к Прасковье иди да по сторонам гляди. А я к соседям.

Уже закрытые на ночь ворота распахнуты. Так, по-домашнему выскочила Аксинья, в домашней рубахе и летнике.

И соседские ворота нараспашку. И крик во дворе такой, что стынет сердце.

И кровь у крыльца. Отрубленная собачья голова с высунутым языком. Рядом скулят щенки, убиваются над мамкой.

Взъерошенный Илюха прижался к бабке Маланье.

И Катерина с очами, готовыми выскочить из глазниц.

Полураздетый Семен с кулем на руках выбежал к воротам.

Увидел Аксинью, застыл истуканом и кричит:

– Жива она, жива!.. Псину зарубил я!.. Ты прости меня…

Не куль, а девочка, дочка, Нюта, закутанная в тряпицу.

Туман, горячий и страшный. Пот залил глаза. Дрожь в руках, а дрожать им нельзя. Девочка моя, девочка. Да что ж с тобой сделали? Ироды. Прокляну навеки… да что ж это? Нютааааааа!

Аксинья то ли кричала вслух, то ли в голове ее проносились мысли горячим сплошным потоком.

– Ко мне в избу, ко мне…

Белое лицо. Белые руки.

Размотать окровавленные тряпки, ощупать деточку, кровиночку… Жива… Дышит… Только лицо бледное да дыхание трудное.

– Найди… Найди… Кувшинчик малый да с синей лентой… – Семен трясущимися руками искал, свалил с поставца чуть не все Аксиньины снадобья. До того ли…

Промыть рваные раны… Бедро правое порвано… Лохмотья висят… Бок… нет, царапина…

Она рыдала, кричала и тут же мыла раны, сплошным потоком лила травяной настой… И понимала, что мало того… Не выжить ее дочке… По капле вытечет из нее жизнь.

В расплывчатом тумане появился Матвей, побледневший, испуганный… Он что-то спрашивал, Семен ему отвечал, Аксинья совсем не слышала, бормотала что-то сама и не понимала сказанных ими слов, будто на другом языке говорили…

Умрет, умрет. Господи, помоги!

Видела у Глафиры, да боялась. Заговоры на кровь страшны, то ли поможешь, то ли навредишь…

Рука будто у пьяницы горькой, за печкой пучок стеблей с бурнатыми шишками… Помоги, мать-земля…

Кровь бежит, густая, темная, бежит, подлая, и нет ей остановки… Дочка все бледнее… Богородица!

Сложила крест из веток, раскрошила на раны.

– Дерн дерись, земля крепись, а ты, кровь, у рабы Сусанны уймись. – Не действуют колдовские слова. – Дерн дерись, земля крепись, а ты, кровь, у рабы Сусанны уймись.

Громче, увереннее, чтобы докричаться до матери-земли. Пощади дочь!

– Дерн дерись, земля крепись, а ты, кровь, у рабы Сусанны уймись! – закричала Аксинья, будто криком можно заставить уняться проклятую кровь. Зажмурилась, прижалась, бессильная, бесполезная, ничтожная.

– Останавливается, тетка, помогло! – Матвейка затормошил тетку, запрыгал на месте. – Дядька Семен, глянь!

Кровь текла тонкой струйкой, теперь остановилась вовсе. Коричневая корка, уродливые отметины на маленьком теле. Тени под глазами, полураскрытый рот.

– Это еще не все, уйдите, уйдите. – Мужчины непонимающе переглядывались. – Вон! Оба!

Откуда им знать, какие слова надо сказать Аксинье, чтобы вымолить на волоске висящую жизнь самого дорогого в этом мире существа.

Вжав лоб в жесткую лавку, на которой Нюта, четырехлетнее счастье ее, боролась со смертью, Аксинья шептала самые тайные слова, что поведала ей когда-то мудрая Глафира. Те слова, что могут отнять, а могут вернуть жизнь. Те слова, что до дна опустошают душу знахарки. Те слова, которые не отмолить.

* * *