Исключительно твой

— Достаточно уже того, что она спуталась с женатым мужиком! Такую женщину ты хочешь привести в наш дом?! Посадить за один стол с собственной тринадцатилетней сестрой? Думал ли ты о том, какой пример Лала получит?

— Она узнает, что не всем в этой жизни посчастливилось родиться в любящей семье. Что есть девочки, которые вынуждены строить свою жизнь сами. Что есть девочки, которым некому подсказать, что хорошо, а что плохо. Некому поддержать… И тогда они совершают ошибки, да. Но кто-то учится на них и становится лучше, а кто-то — нет.

— Ты влюблен, а потому слеп. Но через несколько лет, а то и раньше, это наваждение схлынет. В нормальной ситуации на смену ему обычно приходит чувство глубокой привязанности, основанное на каких-то общих интересах, взаимоуважении, приверженности одинаковым ценностям… А что останется тебе, сын?

— Афина — прекрасная женщина. Вы просто не имели возможности в том убедиться. И пожалуйста, если вы хотите сохранить наши теплые отношения, воздержитесь от каких-то негативных высказываний в ее адрес.

— А то что? Ты и на меня кинешься?

Зажмуриваюсь.

— Нет. Не кинусь. Но простить вряд ли смогу.

Отец отворачивается. Ведет пятерней по волосам знакомым с самого детства жестом. Я бы многое отдал, чтобы вычеркнуть этот день. Я не хочу тревожить отца или разочаровывать. Но если бы этот день все же повторился, я бы ничего не стал в нем менять. Коваленко в самом деле перешел все мыслимые границы. Бравируя их с Афиной связью при посторонних, называя ее «послушной девочкой» в попытке даже не меня задеть, а скорей расстроить наши отношения, о которых он догадался.

— Ладно. С этим вопросом можно разобраться потом. Ты прав. А пока надо решить, как мы будем выкручиваться без Владимира. Пока я даже не понимаю, как дорого нам обойдется ваш с ним конфликт. Коваленко наверняка выйдет из новых проектов.

— Пусть. Что, мы без него не справимся?

— Может, и справимся. А вот что мы будем делать со старыми? Там, где у него есть голос?

Поморщившись, отец возвращается за стол. Садится, закидывает руки за голову.

— В большинстве случаев он не может ни на что глобально влиять. Есть другие инвесторы и…

— Если речь о Фаризе, то на твоем месте я бы не был так уверен в том, что он на нашей стороне.

— Вот как?

— Надо разговаривать. Он не дурак, понимает, в каком незавидном мы сейчас положении. И наверняка будет торговаться.

— Я что-нибудь придумаю.

— Нет уж, Марат. Ты сейчас заляжешь на дно. А я попытаюсь исправить все то, что ты наворотил.

— И что же мне делать?

— Отдохни пару дней. Успокой нервы. Тебе это пойдет на пользу.

Стискиваю зубы. Какой «отдохни», когда такое происходит? Но спорить с отцом не решаюсь. Иду к себе. Сотрудники приемной отводят глаза. Видно, не знают, как реагировать на случившееся. И я их в этом очень понимаю. Прикрываю дверь. Устало оседаю на кресло. Костяшки стягивает запекшаяся кровь. Встряхиваю рукой, взявшиеся коркой ранки лопаются. И кое-где опять выступают рубиновые капли. М-да… Засада. Но был ли хоть какой-то шанс не доводить до этого? Прокручиваю еще раз в голове все, что произошло, максимально дистанцируясь от ситуации. Нет… Ни один мужик на моем месте не сдержался бы. Коваленко лил грязь и чернил. Так что я был в своем праве.

— Можно?

— Да, конечно. Заходи.

Выпрямляюсь. И пока Афина идет ко мне через кабинет, внимательно за ней наблюдаю.

— Как все прошло? — в ее голубых глазах фонит тревога. — Что я могу сделать? Как помочь?

— Никак. Все со временем образуется. — Качаю головой и неожиданно даже для себя самого интересуюсь: — Как ты вообще в него вляпалась?

Афина сглатывает. Отводит глаза…

— Да как? Как все красивые девочки. Он увидел меня где-то и стал ухаживать. А я ведь на тот момент ничего подобного не знала. Мне просто любви хотелось. Ну, вот и завязалось все…

— Понятно. А то, что он женат, тебя не смутило? — встаю, на нее не глядя. Не понимая даже, за каким чертом у нее это спрашиваю. Видно, слова отца все же сделали свое дело. Затронули нужные струны. Нельзя этому поддаваться. Ведь на то у него и расчет.

— Почему же? Смутило.

Что-то в голосе Афины заставляет меня резко обернуться и заглянуть ей в глаза.

— Извини. Я не осуждаю.

— А по-моему, да. — Ну вот. Я не ошибся. Аж холодок по коже от ее ледяной улыбки, которая непонятно как сосуществует вместе с просочившейся в голос горечью. — Извини, если не дотягиваю до твоих стандартов.

Еще раз улыбается и, крутанувшись на каблуках, шагает прочь. Нагоняю ее у двери. Обхватываю тонкую талию. Губы в волосы шепчут:

— Глупости не говори. И не смей ко мне спиной поворачиваться. Я же так не делаю.

Ни в прямом смысле. Ни в иносказательном.

Веду вверх по груди, касаюсь пальцами бьющегося на шее пульса… А она кошкой тычется лицом в мою ладонь. А она шепчет жарко, касаясь пересечения линий сердца и жизни губами:

— Я просто очень боюсь.

— Чего?

— Что они разлучат нас.

— Кто они? Ну! Кто?

— Не знаю. Твои родители, традиции, чужой наговор…

— Что ж ты совсем в меня не веришь? Я этого не допущу. Я люблю тебя. Тебя одну. Никого больше.