Ирландский спаситель (ЛП)

Наша первая остановка Россия, чтобы встретиться с бывшим боссом Левина. Вряд ли это то место, куда я стремился вернуться, и я чувствую холодный комок страха в животе, когда мы выходим из самолета, напряжение пронизывает меня. Судя по выражению лица Макса, он чувствует то же самое.

Водитель ждет нас, и я бросаю взгляд на Левина.

— Мы собираемся покинуть это место целыми и невредимыми, верно?

Левин ухмыляется, открывая дверь.

— У нас все будет в порядке. У моего бывшего босса теперь особая договоренность с Виктором. Тебе ничего не грозит, я тебе обещаю.

Я никогда не думал о Левине иначе, как о сторожевой собаке Виктора, его главном силовике и правой руке, но, когда мы приближаемся к укрепленному особняку, где у нас встреча с его бывшим боссом, я начинаю видеть его в новом свете.

Мы с Максом следуем за ним, когда выходим из машины, Левин шагает к железным воротам, выражение его лица напряженное, когда мы приближаемся к вооруженным людям в десять человек у одних только главных ворот.

— Смерть — это милость, — рычит он мужчине в самом начале, высокому мускулистому охраннику, одетому во все черное, в бронежилете и с полуавтоматическим оружием в руках.

— Владимир ждет вас, — отвечает мужчина, и ворота распахиваются.

Черт. Когда мы спускаемся по каменной дорожке к маячащим парадным дверям, пересекая обширную зеленую лужайку… больше зелени, чем я видел где-либо еще в Москве до сих пор, я чувствую, как у меня покалывает кожу. Все помещение кишит вооруженными людьми, их даже больше, чем я когда-либо видел в службе безопасности Виктора.

— Сколько врагов может быть у человека, чтобы у него во дворе была целая армия? — Я шиплю Левину, который ухмыляется.

— У Владимира нет врагов, — говорит он, кивая мужчинам, охраняющим входную дверь, когда она открывается. — У него есть люди, которые еще не знают, что они мертвы.

Ну блядь трахни меня. Я бросаю взгляд на Макса, ожидая подобной реакции на его лице, но оно такое жесткое и напряженное, какого я никогда раньше не видел. Каждая линия его тела говорит мне, что он не рад быть здесь, и это заставляет меня задуматься, как много из его истории я все еще не знаю. В конце концов, я не очень хорошо его знаю, знаю только, что он бывший священник, находящийся под защитой Виктора.

Фойе выложено черно-белой плиткой в виде ромбовидной шахматной доски, ведущей к лестнице из красного дерева, которая поднимается на второй этаж. Наверху патрулирует еще больше охранников. Это заставляет меня чувствовать себя неуверенно и на взводе, когда Левин ведет нас наверх, поворачивая направо, как будто он был здесь сто раз до этого, и вниз, к двойным дверям, выходящим на нижний этаж.

Конечно, он был здесь. Раньше он работал на этого человека.

Здесь, вдали от Виктора, Левин кажется другим, более властным. Его голубые глаза суровы, когда он стучит в двойные двери, повторяя ту же русскую фразу, что и у главных ворот. Его голос грубее и с большим акцентом, чем обычно.

— Смерть — это милость. — И опять по-русски.

Я прищуриваюсь, когда открываются двери, с любопытством глядя на Левина.

— Что это значит?

Он смотрит на меня, его лицо ничего не выражает.

— Смерть — это милосердие.

Я вспоминаю о наших собственных словах, фразе, произнесенной ведущим королем. Я не требую, чтобы вы становились на колени, но я прошу вас поклониться.

— А я думал, что наши слова были темными, — бормочу я, когда мы следуем за Левином внутрь, двери закрываются за нами с тяжелой окончательностью, от которой у меня по коже бегут мурашки.

Все это место похоже на памятник смерти и пыткам, и от этого меня слегка подташнивает. Мне никогда не нравилась более жестокая сторона жизни, в которой я родился. Я никогда не был таким человеком, как Лука или Виктор, которые с легкостью пытают, когда это необходимо. Я никогда не вырывал у человека ноготь и не отрезал от него кусочек до той ночи, когда помогал им пытать Алексея, и, несмотря на все это, я не жалею о своем участии в убийстве этого человека, я до сих пор просыпаюсь в холодном поту от снов об этом по ночам.

Пускать кровь такому мужчине было для меня новым опытом, который я не спешу повторять. Я не совсем понимаю, что это было, что нашло на меня той ночью, кроме явной и ощутимой ярости из-за того, что он продал Ану, прежде чем я смог ее спасти, что он обрек ее на судьбу, от которой я, возможно, никогда не смогу ее спасти. Я помогал пытать его как из злости на себя, так и из ярости, направленной на него, и я никогда не смогу забыть, что мы делали той ночью. Каждый раз, когда я смотрю на Макса, я все еще слышу эхо его слов, когда он начал резать руку мужчины.

— Ты не боишься своего Бога?

— Я бы боялся, если бы думал, что Бог находится в этой комнате.