Иприт

— Вы, должно быть, товарищ Ганс Кюрре, недавно мобилизованы, — не знаете. Тут у нас мыши.

— Ка-ак?..

— Малярия одолела, так мы летучих мышей разводим. Газами всех летучих мышей вытравили империалисты, так здесь нашли наиболее удобным разводить их. Они малярийных комаров уничтожают. Очень полезные.

— И разводите?

— Я, собственно, комиссар. Но, безусловно, имею машинистку, а разводят их в упраздненном монастыре упраздненный монашеский пол под видом женщин. Закупорив в ящики, рассылаем по всему Союзу на предмет дальнейшего разводства…

— Монахинь?

— Нет, мышей. В церкви-то вы чего делали, небось припугнуть хотели, веревочки подрезать. Я теперь цепочку заведу, а то Егорка все шутя подрежет веревочки, — глядишь, сот пять и улетит. А у меня ведомость и отчетность по мышам. Такая скука: которые комиссары у дела, а меня к мышам. Кабы не Егорка…

Ганс не стал выспрашивать, кто такой Егорка, так чудесно спасший его от скуки.

Ганс бродил по монастырю.

Между тем разжалованные монахини узнали, что в монастыре появился человек, именующий себя братом Река и чрезвычайно на него похожий.

По чину своему (они-то себя не считали разжалованными), по ангельскому своему чину монахини не могли ходить в кинематограф, а поэтому, значит, не видали даже тени бога Кюрре.

А великий западный бог интересовал их чрезвычайно.

Ганс был приглашен к чаю.

После непродолжительного разговора Ганс начал их учить танцевать фокстрот. Кавалеров на десять монахинь не хватало, и Ганс предложил пойти комиссару.

Тот широко зевнул, так что зубы звякнули, как столкнувшиеся гири, и ответил:

— Контрольная комиссия знаете на что существует? То-то!.. Не могу входить в сношение с чуждыми мне по духу элементами… Да и… — Он хотел зевнуть, но помешала слепившая зубы слюна. — Безусловно, да и по плоти… тоже… — проговорил он наконец с усилием.

Фокстрот с десятью монахинями не оканчивался, к несчастью, только танцами, они требовали дальнейшего, и скоро Ганс почувствовал, как тяжело быть слугой десяти женщин.

Он теперь с радостью вспоминал даже страстную киргизку Кызымиль.

Но, несмотря ни на что, чай с вишневым поповским вареньем действовал на него благотворно. Ганс порозовел и пополнел.

Но в один вечер он почувствовал, что и чай надоел ему до тошноты.

Звуки фокстрота послышались ему в одной из келий. Эти звуки были для него, как волны для человека, подверженного качке. Они мучительной судорогой отозвались в его животе.

Не рекомендуем бегства начинать с дверей.

Потому-то Ганс и прыгнул в окно, услышав призыв:

— Бог!..

— Бог, — раздался призыв из другой кельи.

— Бог, — слышалось по всему монастырю.

С завистью слушал эти призывы комиссар Лапушкин (увы, его машинистка отдавала предпочтение все тому же веселому Егорке).

— Бог!.. — послышалось вновь.

— Бог!!!

Лапушкин, наконец, рассердился.

— Да иди ты, дуреха, чего задаешься!

Но келья Ганса пустовала, и с завистью проговорил опять Лапушкин:

— Сбежал даже!..

Вздохнул.

— А наша служба?..

Вдруг десяток монахинь появился пред ним.

— Ганс сбежал, — сказали они.

— Какое мне дело. Он у меня не служит.

— Но он арестован вами.

— Зачем мне веселых людей арестовывать, его Егорка подослал.

— Он родственник бога Кюрре.

— Одно ваше, гражданки, ревнивое воображение.

Но велосипед, захваченный Гансом, заставил комиссара усомниться в своем сомнении. Он позвонил Егорке по телефону.

— Никого я тебе не посылал, — был ответ.

Робкий Ганс, мчащийся на велосипеде Лапушкина в поисках родины, должен бы быть польщенным. Десять женщин на автомобиле, служившем ранее для перевозки мышей, летели по шоссе.

А позади на мотоцикле несся комиссар Лапушкин.

Высоко над головой в облаках стояло жаркое солнце.

Раскаленные версты мелькали пред глазами разозленных людей.

А в прохладе старинного собора на веревочках дремали подвешенные в ряд летучие мыши.

ГЛАВА 33

Содержащая описание того, как однажды СПРАВЕДЛИВОСТЬ ВОСТОРЖЕСТВОВАЛА в Англии

Рокамболь аккуратно домел камеру, поставил швабру в угол и сел у ног тюремщика.

— В последний раз, Рокамболь, — вздохнул тот, — быть тебе сегодня на электрическом стуле.

Рокамболь ответил жалобным визгом. Шерсть на нем свалялась в клочья, бока похудели, это был уже не тот прежний веселый и часто пьяный зверь.

Тюремщик встал и, взяв одеяло с узкой тюремной койки, которой медведь никогда не пользовался, закутал им Рокамболя.

— Эх, поспи, милый, жалко тебя, — проговорил добрый малый, выходя и тихо закрывая дверь за собой.

Рокамболь спал, ему снился Словохотов и будто идет Пашка на четвереньках и сам весь в меху, а вокруг поле, и в поле растет клевер и жужжат на низкой траве пчелы. А земля мягкая, такая, какая не тупит когтей. Потом видит — вода, плывут они по ней с Пашкой в ящике, а брызги соленые на морде… Это плакал сам Рокамболь в тихом последнем сне.