Иосиф Сталин. Начало

Я знал, что она нас ненавидит, и это было опасно для нее. Ненависть у таких женщин слишком близка с любовью. Я рассказал ей то, что она хотела услышать: о крымском походе, где будто бы я отпускал офицеров и защищал женщин, — этакую бесхитростную повесть о добром коммунисте.

Она слушала восторженно. Теперь я был тем, кем она хотела меня видеть.

Поднялись к ней в комнату. Все неприбрано, по-холостяцки. Она легла на диван. Я сел рядом, и она… заснула под мои благородные рассказы. После постоянного голода она слишком много съела у Долли (это был мой паек). Я потушил свет (лампочку без абажура под потолком) и снова сел возле нее. Сидел в темноте. Она спала. Дышала, как дети, но спала чутко. Разбудил ее, чуть дотронувшись до плеча:

— Я пойду. Хочу, чтобы вы меня хорошо помнили!

И аккуратно накрыл ее пледом, заботливо подоткнул под нее, чтоб не дуло. Холодно было в ее нетопленой комнате. Она заплакала:

— Никто, никто, слышите, никто, кроме погибшего мужа… — (кстати, этот погибший муж оказался потом живым), — меня не укрывал! Никто! Я всех укрывала… А вы после трех лет фронта, звериной ярости — накрыли!

…Я ее не тронул. Уходил от нее, зная, что этого она никогда не забудет. Я ее сразу понял…

Встретились в тот день, когда я должен был уехать в Берлин. Я обнял ее. Она сказала:

— Учтите, это опасно. Вы разбудите мою тоску, мою слабость и заодно всю стихию и весь хаос, целую смуту. Выдержат ли ваши уши, руки и, главное, душа? Знаете, в химии есть перенасыщенный раствор. Так вот, у меня перенасыщенный раствор ненависти. Подобные вам убили моего мужа… Коли пересплю, буду себя ненавидеть и мечтать убить вас…

— Не успеете, я уезжаю.

Шептала:

— Еще не поздно, дружочек, родной, остановиться. Ну, встретились, постояли рядом — бывает! Не дайте мне ввыкнуться в вас. Мне нужен врач для души, а не любовник. Мужчина может выбить перо из моих рук и дух из ребер! — И чтобы ничего не было, бесстыдно рассказала: — Вы все — остальные для меня, даже не вторые, третьи, а сотые. Мой первый, единственный убит… — (Она безумно любила его мертвого, но уверен: совершенно охладела, когда он оказался жив). — Один из сотых пришел ко мне, как и вы, случайно, так же встретив меня в гостях у Долли, больше я ни к кому не хожу. Пошел со мной… Дальше — просто. Он, как и все вы, сначала делал вид, что ему нравятся стихи. Как и все, попросту хотел переспать со мной, потому что, как потом узнала… днем он отвез в больницу свою любовницу. В два часа отвез ее в больницу, вечером был у Долли и после — у меня. Сказал мне просто: «Не могу без женщины». Я приняла это не столько за оскорбление, сколько… как бы это сказать — за отсутствие вкуса. Но зато хотя бы честно. Потом узнала, что та умерла одна, томилась по нему, звала его в агонии. И я его выгнала… из-за того, что, скрыв ее существование, заставил меня грабить мертвую… меня, так страдающую от чужой боли…

В темноте она шептала:

— Я всегда хотела любить, всегда исступленно мечтаю ввериться, быть не в своей воле. Слабо меня держали, оттого и уходила… А сейчас, пожалуйста, уйдите вы.

Я ушел, когда она спала. По привычке разведчика пошарил в комоде, где прячут документы. Наткнулся на записную книжку. И там все это прочел. Дословно. Она записала это прежде в записную книжку. Все, что мне наговорила. Я был всего лишь частью ее фантазии.

Пришел к ней через год, когда вернулся в очередной раз из-за границы.

Она даже не удивилась. Будто час назад расстались.

— Прибивает меня к тебе, как доску к берегу. Бока уже обломаны о тебя… Я всю жизнь, как затравленный зверь. Чуть ласково заговорят, и сейчас же слезы на глазах. Насколько я лучше вижу человека, когда не с ним! Без тебя я тебя ненавидела… но приходишь ты…

Я плохо слушал, потому что знал: она цитирует записную книжку…

После спрашивала:

— Чего во мне нет? За что меня так мало любят? Слишком первый сорт?

И читала стихи, которые я понимал с трудом.

Я все боялся, что с этой недотепой что-нибудь случится без меня. Ничего не случилось. В последнюю встречу она сказала мне:

— Я не могу жить здесь. Задыхаюсь. Подала просьбу — эмигрировать.

Я решил помочь, пошел к Ягоде.

— Мы не можем ее выпустить. Она наверняка догадывается, кто вы.

— Она ничего не знает, кроме любви и своих стихов.

— Мы не можем, — отрезал Ягода.

И я сказал Кобе:

— Она сумасшедшая. Разреши ей эмигрировать.

— А если сумасшедшая там тебя встретит?

— Тогда я ее убью. Клянусь тебе. А сейчас отпусти.

— Ну если друг просит… Пусть едет.

Я хорошо знал наши правила игры. И потому вопрос у меня был один — уберут ли ее до отъезда?

Он понял:

— Пошел на хуй! Твою не тронут.

Так она уехала за границу. С ней я еще встречусь…

Но вот бедную Долли никогда более не видел.

В 1937 году, летом, в столовой на Лубянке знакомый следователь сказал мне: