Ёшкарала

– Конечно, не оставят, – легко соглашается Василич. – Весь город на нас держится.

После этой значительной фразы он доходчиво рассказывает нам с Петей, почему это так и каково будет этому городу и всем его жителям, когда нас прикроют.

– Так делать? – переспрашиваю я начальника.

Василич уже забыл, о чем шла речь, и, в свою очередь, конкретно переспрашивает меня, что мне от него надо. Я указываю ему на дверь.

– Я спрашиваю: объявление писать?

Неторопливым взглядом Василич отслеживает направление, заданное моей рукой, и соглашается:

– Годится. Давай, валяй. Петро, иди сюда.

Сняв Петю с дежурства, Василич объясняет ему, почему тот должен оставить свой пост, что это был за пост и почему теперь он должен «идти сюда». Затем наливает в стаканы на свои два пальца. «Свои» в данном случае ключевое слово, потому как если на два пальца Петра, то это совсем другой расклад.

– Давай мензурку.

Это он мне. Я подставляю лафитник, и он наливает водку, пока она не начинает стекать через край.

– Не сачкуй, понял?

Это он опять мне. Ну не Пете же. Мы чокаемся и выпиваем.

Василич просовывает в банку пятерню наполовину, потому что дальше она у него не лезет, не без труда вылавливает огурец и протягивает Пете. Это не акт доброты. Просто самому Петру ни за что не засунуть руку в банку. Вторым огурцом Василич тычет в меня, но тоже не от добрых чувств. Просто он таким образом как будто бы покровительствует мне. Как старший брат – младшему. Я еще не успел перевести дыхание после обжегшей меня водки, лицо мое перекособочило, и я отказываюсь от закуски, помахивая ему рукой. Он не сердится на это, отпивает рассолу из банки и начинает хрустеть моим огурцом.

Я пришел в себя и собираюсь писать объявление. Нашел подходящий лист, в который была завернута стопка наждачной бумаги, вооружился зеленым фломастером и приступил. Мои коллеги недоверчивыми глазами, исподлобья наблюдают за мной, будто боятся, что я могу смухлевать, и тогда мы не сможем остановить людскую очередь, выстроившуюся к нашему незабвенному подвалу. А это означает, что мы не сможем по-человечески закончить трапезу. Под их насупившимися взглядами я пытаюсь сформулировать простейшую мысль и зафиксировать ее в письменном виде. Наконец мне это удается. Резиновым клеем я делаю кляксы на обороте листа, открываю дверь наружу и приблизительно ровно приклеиваю лист над полукруглым окошком с полкой. После этого закрываю дверь и отхожу от нее полюбоваться результатом.

Поднятым кверху большим безразмерным пальцем Петр показывает мне, что доволен тем, как у меня получилось. Василич тоже удовлетворен. Глядя на объявление, он хвалит меня с наречиями, поясняющими, как на самом деле получилось и почему хорошо. Затем командует:

– Амбразуру закрой, ёшкарала.

Я закрываю дверку приемного окна на шпингалет и возвращаюсь к столу. У них уже наполнены стаканы, и Василич делает мне приглашающий знак рукой. Я подчиняюсь, и мы снова выпиваем. В это время кто-то начинает дробно стучать по двери костяшками пальцев, подавая знак «свои». Василич, едва не подавившись скрученным в комок луком, который он только что усердно тыкал в солонку, а затем отправил в рот, начинает безумно орать, что надо уметь читать по-русски, и что он сейчас выйдет, и что было бы лучше, если бы этого не случилось, и чтобы все шли домой.

За дверью слышны удаляющиеся шаги. Василич справился-таки с луком и теперь отправляет вслед за ним солидный круг вареной колбасы и делает зверский укус черного хлеба.

Я гляжу на объявление и силюсь понять, почему оно не сработало. Меня по-настоящему это волнует. Всматриваюсь в лист на двери и пытаюсь найти ошибку – виновницу неэффективности. У меня ничего не получается, я не вижу слов. К счастью, вспоминаю, что стучали «свои». «Этим все объясняется», – успокаиваю я себя. Моих зеленых каракулей на двери становится много. Они блестят на свету и видятся мне месивом спутанных водорослей. «А может, это вовсе не водоросли, а пучок лука, который мы повесили над окошком в качестве оберега?» – думаю я. Я осмысливаю возникшее предположение, и оно не представляется мне надуманным. В этот момент меня охватывает приятное чувство умиротворения. Мне кажется, что в пьянстве определенно что-то есть. Что-то, чего до сегодняшнего дня я был лишен, и, возможно, это лишение было напрасным, мне еще предстоит в этом разобраться. «А почему мне виден оберег? – задаюсь я вопросом. – Что-то здесь не так… с моим объявлением». Меня неожиданно одолевает сомнение, но дальше развить его я не могу. Я устал от рассуждений. И вообще мне надоело думать.

Пьяное тепло окутало меня окончательно и сморило. Дышать в нашей комнате нечем. Слава богу, что у нас никто не курит. Надо что-то делать. Я беру со стола хлебную корку, обсыпанную тмином, и самостоятельно достаю из банки огурец. Черный хлеб с соленым огурцом – совсем даже неплохо.