Ёшкарала

После рывком сбрасывает меня за шею со стула. Я отлетаю к железной тумбе, на которой у нас стоит сверлильный станок. Дверцы тумбы всегда приоткрыты. Я закрываю их собою под лязг и грохот металла. Очки падают мне на грудь. Кто-то берет меня за грудки так, что нечем дышать.

– Ты мне не веришь, сука?!

Это Василич. Я не знаю, что он собирается делать дальше. Я только понимаю, что в его лапищах, возможно, зажаты очки и может случиться беда.

– Слушай, Василич, бинокль не трожь, – говорю сдавленным голосом.

– Какой на хрен бинокль, – еще больше распаляется Василич и снова встряхивает меня, – издеваешься?

Тут до меня доходит, что я невольно выдал свою тайну.

– Очки отпусти, сломаешь, – говорю ему.

Опомнившись, Василич ослабляет хватку, помогает мне встать и страшно ругается. Я водружаю очки на нос. Зрение вернулось ко мне. Голова немного гудит. Мы садимся за стол.

– Извини, Вадюха, – не глядя на меня, говорит Василич и в срочном порядке разливает водку. Ему не здорово. Тем более что я молчу. Подходящие случаю слова не даются ему. Он не знает, как выйти из положения и, не выдержав, орет, глядя в стол: – Извини, я сказал!

– Да ладно, Василич, все нормально, – успокаиваю я его.

Получив прощение, Василич, не чокаясь с нами, опрокидывает свой стакан. Мы следуем его примеру. Я пьян. Василич занюхивает хлебом и, наклонившись над столом и брызжа слюной, продолжает прерванную тему. Ему хочется объясниться. Глаза у него как будто стали больше и навыкате.

– Я любого порву, ты понял? Но тут тебе не бандюги какие-нибудь, тут государство. А государство у нас сам знаешь – сука последняя. Да и это бы не страшно, я всю жизнь от сук отбиваюсь, мне не впервой. Но государство, кроме того, что сука, оно еще и каток асфальтовый. Ты понял разницу? Оно кого хочешь закатает, тут я ничего не могу.

Мы выпиваем. Василич немного остыл. Я Василичу верю. Мне Петя рассказывал. Кто только к Василичу с недобрыми намерениями не подступался. Сначала бандюги, затем менты, потом чинуши всякие с проверками. И все уходили от него в направлении, которое он указывал. И никто его ни разу не тронул. Что-то в глазах его, видимо, конкретика какая-то. Я задумываюсь над этим феноменом. Украдкой разглядываю Василича, он у меня расплывается. Ни до чего додуматься не удается. На ум приходит разве что ковбой с «винчестером». Пасет этот самый Джо своих коров где-нибудь в Техасе, и все в округе знают, что за его корову можно получить пулю. И все согласны с тем, что это справедливо, потому что это корова Джо и никого больше. Я не знаю, есть ли у Василича «винчестер». Но то, что вся эта братия воспринимает его как того ковбоя, – это точно.

Народ, как специально, тянется в наш подвал один за другим, и это нарушает камерную атмосферу нашего собрания. На тихий боязливый стук я вынужден в очередной раз покинуть застолье и открыть приемное окно. Старушка сует мне в амбразуру огромный будильник с четырьмя шарообразными ножками и большой металлической кнопкой для выключения звонка. Я мысленно отмечаю правильный дизайн будильника, понимая, что спящий не обязан отличаться точностью движений. Завершив здравые размышления, медленно поднимаю отяжелевшую голову:

– Что случилось?

– Здравствуйте. Посмотрите, пожалуйста, перестал звонить, – шепелявит старушка, пытаясь протиснуть в окошко вслед за будильником ссохшееся личико. – Щелкает только, паршивец, а звонка нету. А мне без него никак нельзя, мне внука надо из садика по времени забирать. Починишь, сынок?

– Мы сегодня не работаем, – отвечаю я, невольно разглядывая чудо советской часовой промышленности со знаком качества на циферблате. – Завтра приходите. Только имейте в виду, что мы работаем до первого апреля.

– Включительно по первое апреля или исключительно? – нарушив спокойное течение нашего разговора, интересуется старушка.

Мне кажется, что она умничает и делает это нарочно. Я вежливо объясняю, что до первого, первого уже не работаем.

Старушка уразумела и уходит, поблагодарив.

Василич теряет терпение и решает снять с меня эту нагрузку – общение с клиентами, видимо находясь под гнетом только что случившегося и ощущая вину передо мной. Лицо у него наливается кровью.

– Что они сегодня все – сговорились? – возмущается он. – Петро, подмени Вадика, встань у амбразуры и говори, что сегодня мы не работаем. И вообще работаем до первого апреля. Это как, энциклопедия? Включительно или исключительно?

Это он меня спрашивает. «Исключительно», – говорю.

– Слыхал, Петро? Исключительно.

Петр покорно берет табуретку и садится у окошка.

Огромный Петя сидит на обшарпанной табуретке в стороне от нас к нам спиною, заслонив собою всю дверь. Будто не с нами. Это как-то не по-людски. Мне Петю жалко. Так и чудится, что сейчас придет вертухай и сунет ему в дыру мятую алюминиевую миску с серыми слипшимися макаронами. Видение настолько ярко, что я не выдерживаю и внятно вношу толковое предложение:

– Василич, давай я объявление напишу. Приклею на дверь, и все дела. Они же нас все равно в покое не оставят.