Йоше-телок

Реб Шимшон неторопливо взял под мышку коробку с банками, медленно надел восьмиклинный картуз с бархатной пуговкой посредине, расчесал на пробор квадратную бородку, каждый волосок которой был жестким, как спица, — и, раздраженный, пошел за женщиной.

— Нашел когда болеть: на Шушан Пурим! — ругался он. — Тащись теперь к нему на Пески.

Женщина не переставая благословляла его:

— Добрый ангел, сокровище вы наше! Куда там доктору Ерецкому, чтоб ему пусто было! В одном вашем ногте знаний больше, чем у него за всю жизнь наберется…

Реб Шимшон смягчился. Ничто так не подкупало лекаря, как речи, в которых его возвеличивали перед его врагом, доктором Ерецким.

— Ну-ну, — довольно пробурчал он, — я спасу вашего ребенка, идемте.

Но он не спас больного. Ребенок закатил глаза и задохнулся у него на руках.

— Та болячка[122], — сказал реб Шимшон, сплюнул и поспешил домой, унося под мышкой коробку с банками.

Мысль о том, что в городе начинается эпидемия и что к Пейсаху она, с Божьей помощью, разгорится вовсю, служила ему утешением после бесполезного похода на Пески и обратно: вдова, убитая горем, забыла заплатить ему пятиалтынный за визит.

Назавтра вдова прибежала в похоронное братство и попросила забрать покойника. Но члены братства были утомлены и пьяны после гулянки, которую они устроили на Шушан Пурим. Всю ночь они кутили, вламывались в дома, хватали лакомства со столов, уносили вино из подвалов — и теперь не хотели разговаривать с вдовой.

— Поздравляю с Пуримом! — прокричал ей мертвецки пьяный казначей похоронного братства. — Будь проклята Зереш[123]…

Она пошла к главе общины. Но тот даже не дослушал ее.

— Хорошенькое дело, — скривился он, — аж на самых Песках! Не ближний свет…

Вдова вернулась домой. Она зашла в угол комнаты, где за простыней все еще висело ее свадебное платье. Сняла с веревки простыню, разрезала и сшила из нее саван для сына. Затем высыпала из корзины семечки и положила в нее ребенка. Плача, она отнесла его на кладбище и дала шамесу реб Куне гульден, чтобы тот похоронил умершего по всем правилам. По дороге домой она остановилась, выпростала тощие руки из черной шали, протянула их в сторону города и прокляла его.

— Содом! — сказала она и погрозила городу кулаками. — Это и тебя коснется. Аукнется вам, злые люди, мое горе, аукнется позор бедной вдовы.

С пустынных песчаных окраин зараза перекинулась на город. Назавтра она уже бушевала на улочках, где жили ремесленники. А вскоре и на рыночной площади, где жили купцы и богачи. По ночам всех будил женский плач.

— Люди добрые, спасите мое золотко!

Поначалу горожане обращались к докторам. Среди ночи с бедных улочек к дому лекаря Шимшона прибегали женщины в ночных капотах, стучали кулаками в его ставни:

— Злодей! Открой!

Зажиточные люди бежали к Ерецкому, польскому доктору. Это был странный, полоумный человек. Он кричал на больных, иногда даже мог залепить оплеуху.

— Живот покажи, негодник, ой вей… — он вставлял в речь еврейские словечки, — черт бы тебя побрал, Мойше…

— Господин доктор! — просили его евреи, стоя с непокрытыми головами. — Ты у нас второй после Бога, профессор. Смилуйся!

Богачи привели казацкого врача, Шалупина-Шалапникова, генерала с бородой до пояса.

— Ничего, голубчик, ни-чего-о-о, — по обыкновению говорил он глубоким басом.

Даже у постели умирающего он не терял своей бодрой хрипотцы.

— Ничего, голубчик, ни-чего-о-о…

Доктора работали: осматривали, прописывали лекарства, потом долго мыли руки в тазиках с теплой водой, с мылом, но толку от них не было.

Эпидемия распространялась все дальше и дальше.

Люди начали обращаться к реб Борехлу, женскому ребе[124].

Целыми днями реб Борехл сидел за работой. Он писал специальные записки-амулеты от заразы. Еще он продавал сушеные коренья в кошельках. Кроме того, у него был заговоренный янтарь, когда-то принадлежавший самому коженицкому магиду, кусочки черного сахара шпольского дедушки[125], нитки с нанизанными волчьими клыками, черные «чертовы пальцы», плетеные пояса, заговоренное масло из Цфата. Глухонемые дочери помогали ему упаковывать коренья, наливать цфатское масло, шить пояса.

Женщины врывались в бесмедреши, распахивали дверцы орн-койдешей и хриплыми от плача голосами кричали святыне:

— Сжалься над моим ребенком! Помилуй мое дитятко!

Набросив на головы платки, чтобы мужчины не видели их лиц, они крутились в бесмедрешах, подходили вплотную к мужчинам и плакали:

— Люди, помолитесь за Лею, дочь Ханы-Двойры! Люди, прочтите псалмы за Симхе-Меера, сына Фейги-Годл…