Йоше-телок

— Камерады, — просят они своих земляков, галицийских евреев в раввинских шляпах и длинных испачканных жупицах, которые переправляют через границу, на российскую сторону, шерсть и шелк, — камерады, дайте чего-нибудь поесть, хоть кусок сухаря, кишки сводит от голода. Бог вам воздаст.

Евреи-лошадники из России, великаны в высоких сапогах, тяжелых бурках и овчинных шапках, ссорятся с конкурентами из Галиции, с длинными пейсами и в раввинских жупицах, которые едут в Россию продавать одних лошадей и закупать других, для австрийской кавалерии.

Они ведут с собой большие табуны молодых сильных кобыл, которые призывно ржут, тоскуя по покинутым стойлам, по жеребцам. Впереди едет галицийский еврей с румяным лицом, что так и пышет здоровьем, с густой бородой и пейсами. Он едет без седла. Его ноги болтаются, длинная жупица почти волочится по земле, пейсы развеваются, цицис на длинном талескотне качаются туда-сюда, засаленная шляпа сдвинута набок. Под ним норовистый жеребец, но всадник не дает коню себя сбросить.

— Гоп, гоп! — кричит он, гоня табун по грязным дорогам. — А ну, с дороги!

Конкуренты из России вечно смеются над погонщиками в раввинских жупицах.

— Австрияк, — кричат они вслед и подхлестывают его лошадь длинными кнутами, чтобы сбросить всадника на землю, — бобовый супчик… рыжий раввинчик!

— Русские свиньи! — отвечает «раввин», мчась галопом. — Я плюю на могилы ваших отцов!

Большой старый городской бесмедреш, который своими странными стенами и полукруглыми зарешеченными окнами напоминает древнюю крепость, набит битком. Чужаки, приехавшие на ярмарку, хриплыми голосами просят почтенных горожан одолжить им талесы и тфилин.

— Ненадолго, — уговаривают они, — вы и оглянуться не успеете, как мы уже помолимся… Мы в два счета управимся…

Почтенные обыватели не соглашаются.

— Еще раз, — лениво, размеренно говорят они, — еще раз повторяем вам: еврею нельзя выезжать из дома без талеса и тфилин. Бутылку водки вы, значит, не забыли с собой взять, так, молодые люди?

— Полно, полно, — просит извозчик и закатывает многочисленные рукава на левой руке, освобождая ее от всех фуфаек и курток, что на нем надеты, — я только накину всю эту сбрую, поцелую цицис, отмолюсь — и айда! Ну, полно вам, я лошадей оставил без присмотра…

Хасиды пьют водку за здоровье друг друга, закусывают горячими пирожками с кашей, которые продает женщина в углу бесмедреша, держа их под тряпками, чтобы не остывали.

— Будем здоровы! Хорошей ярмарки, дай Боже!

Ученики из бесмедреша, зятья, живущие на содержании у тестей, — юноши с пушистыми бородками — сидят за большими столами, над огромными растрепанными Талмудами; они поют, громко переговариваются, но учиться толком не учатся. Они завидуют друзьям, которых отцы и тести на день оторвали от Талмуда и забрали в лавки, чтобы те приглядывали за крестьянами, следили за руками гоек. Ярмарка, приезжие, галдеж манят их, не дают усидеть за Талмудом. Они в который раз начинают; «Шойр ше-ногах эс а-поро» — «Бык, забодавший корову…».

А за огромной печью, в которую закладывают целые чурбаны, слышен шум, возня. Орава бедняков стеклась на ярмарку, где люди выручают хорошие деньги и где можно отхватить щедрую милостыню; они обосновались в бесмедреше за печью. Сегодня днем они не могут попрошайничать. Все заняты. И вечером по домам нельзя пройтись, потому что все будут заняты подсчетом денег. Выйти можно будет только завтра. А пока что они расселись в бесмедреше, за большой печью, где тепло и укромно. Они сидят на полу, на котомках, на тряпках, считают гроши, выкладывают грязные куски сахара, что скупые женщины дают им вместо денег.

Сахар они кладут в мешочки и оценивают: взвешивают на ладони, прикидывая, сколько за него дадут кацапы[104]. Те делают из него свой «сахарморож»[105]. Покупают сахар и хозяйки дешевых гостиниц — чтобы подслащивать чай.

Другие ищут у себя вшей, скребут пальцами в густой бороде и колтунах, обматывают тряпками израненные ноги и разговаривают о хороших и плохих субботах[106]. Они проходят города и местечки по недельным главам Торы, выстраивая свой маршрут так, чтобы одна и та же глава всякий раз приходилась на тот же город. Названия городов они помнят не всегда, твердо помнят только, какой раздел читали и у кого ели субботнюю трапезу. И вот они разговаривают о субботах.

— Брейшис, — говорит один, с красными глазами, — у меня жирный. Рыба и студень, и лук со смальцем, и кугл, и колбаса, и цимес, и водки сколько хочешь, а на «проводы царицы» даже дают добавку: борщ с картошкой. Я бы свой Брейшис и за три злотых не продал.

— У меня Вайикро дрянное, гори оно огнем, — отвечает толстяк с черной как смоль бородой и темными глазами: таких изображали в старинных книжках с шутками про евреев. — Маленький ломтик рыбы, студня и вовсе нет, халу дают, только чтоб сказать над ней благословение, а потом за трапезой — один только хлеб.