Ион

Сависта, которая все это время сидела, притаясь, на приспе, как напуганная курица, протяжно захныкала:

— Дядя Джеордже… дядя, дядь, дядь!..

Джеордже был уже на середине улицы. Он повернул голову, глаза его любовно смотрели на Флорику. Потом он пошел медленным шагом и скрылся.

— По моему убеждению, если бы не существовало женщин, не было бы нужды и в уголовном суде! — сказал судья по-венгерски врачу и письмоводителю, внимательно глядя на Флорику. — Женщина — начало всех грехов.

— И даже конец! — смеясь, добавил врач, убежденный, что удачно сострил.

Письмоводитель Штоссель, как мелкая сошка, поспешил улыбнуться, чтобы угодить всем, и потом почтительно сказал:

— Если пожелаете, мы можем составить акт в примарии, там удобнее и почище…

Предложение его было принято, все сели в экипаж, ожидавший их на улице. Тут к ним подошел Флоря Танку, держа шляпу в руке, и спросил, что делать с мертвым.

— Похоронить! — воскликнул медик. — Вот забавный вопрос… Ну, поехали! Трогай, а то меня дома ждут пациенты…

Мертвый был накрыт окровавленной простыней. Рой мух вился вокруг. Зенобия теперь бросилась к нему и заголосила, а когда наплакалась вдосталь, стала проклинать Джеордже и всю его родню, Флорику, доктора и в особенности судью за то, что он не заставил жандармов изрубить на куски убийцу ее надежи. Проклятья ее прервал Гланеташу, он привел подводу, на которую и положили труп. Старик с непокрытой головой шел впереди, за ним подвода с мертвым телом, и позади Зенобия, окруженная толпой тихонько плакавших женщин.

Флорика стояла среди двора и глядела им вслед расширенными, неподвижными глазами. Она уже не могла больше сдерживаться. Горе душило ее. Слезы сами ручьем полились у нее, обжигая щеки, белые, как бумага.

2

В Припасе, сколько помнили, еще не случалось убийств. Теперь все были взбудоражены, поражены. Весть эта быстро облетела Жидовицу, Армадию и всю округу. И все только жалели и поминали добром Иона — до чего он был славный, работящий… Однако и Джеордже никто не хулил, желали, чтобы полегче обернулась для него беда, в которую он попал. Один только Василе Бачу говорил то тому, то другому:

— Божья кара — не как людская… Отобрал он у меня землю, теперь вот господь и насытил его землей!

Тома Булбук, отец Джеордже, приехал домой с дровами только вечером. По дороге он узнал о несчастье и клял себя, — зачем не вернулся сразу, как увидел, что сын возвращается. Он выспросил Флорику и Сависту, а на другой день, на заре, был уже в Армадии. Ему не дали поговорить с Джеордже и даже повидаться с ним. Но один из надзирателей сказал ему, что Джеордже вскорости переведут в Бистрицу, в окружную тюрьму, потому что его дело пойдет в суде присяжных. Тогда Тома помчался к Херделе за советом. В семье учителя накануне прослышали о случившемся от одной женщины из Припаса, и Гиги весь вечер оплакивала «бедного Иона», но им нужны были подробности, и Тома Булбук должен был сперва рассказать все, что знал сам. Херделя посоветовал ему нанять Грофшору, самого дотошного адвоката на свете. Они вместе пошли к нему, и Тома пообещал ему все свое состояние, только бы он вызволил из беды сына.

— Хорошо, если ему удастся отделаться двумя-тремя годами, старикан! — ответил адвокат. — Во всяком случае, сделаю все, что в моих силах…

Священник Белчуг усмотрел милость неба в этом кровавом событии. Он жалел Иона, но и радовался, что церковь выигрывает от его смерти. Хвалил себя за счастливую мысль, которой осенил его господь, — закрепить за святой церковью такое прекрасное состояние. И решил, что следует со всей торжественностью справить похороны, ибо человек добровольно отказал церкви все, чем владел в юдоли скорбей. Позволил вырыть могилу Иону во дворе новой церкви и пообещал воздвигнуть за свой счет надгробный камень, чтобы увековечить христианское деяние почившего в боге.

На похороны пришли почти все сельчане. Супруги Хердели вместе с Гиги тоже пришли проводить в последний путь Иона, который хоть и наделал им хлопот своей жалобой, но был человек услужливый и порядочный. Кстати, представлялся случай попробовать сговориться с «помелом» относительно земельного участка под домом.

Белчуг совершал погребальный обряд так чувствительно и прекрасно, как только умел. А его надгробное слово растрогало даже самые твердокаменные сердца. Многие говорили, что Ион, верно, предчувствовал близкую смерть, когда отказывал церкви свое состояние. Священник привел его в пример всем добрым христианам:

— Церковь — колыбель наша, в которую мы возвращаемся, когда жизнь утомит нас, в ней мы находим вечное утешение и возвышение, она — щит нашего верующего и угнетенного народа. Тот, кто дарует церкви, дарует народу, а кто дарует народу, тот прославляет господа. Доколе наша церковь пребудет великой в веках, мы с твердостью выдержим все мирские бури и невзгоды.