Ион

Вечером в отеле «Траян» был банкет в честь открытия съезда. Титу сидел за столом представителей прессы, а Вирджил Пинтя, как один из крупных деятелей «Астры», чуть ли не рядом со старым председателем. Среди бойких газетчиков Титу чувствовал себя чужим. Все они знали друг друга, вели общий разговор о национальных притеснениях, судебных процессах, газетных статьях, тиражах, о румынских депутатах в будапештском парламенте, о венгерском правительстве, о прокурорах… Новый мир раскрывал свои тайны перед молодым представителем «Трибуны Бистрицы». И мир этот внушал ему чувство растерянности, расхолаживал его надежды. Во всех слышанных им разговорах кипели мелочные, личные, корыстные интересы. Никто не произнес ни единого слова о высшем идеале. Каждый, казалось, был упоен собой и заботился лишь о том, чтобы непременно возвыситься над остальными… Его соседом справа был Барбу Лука, молодой поэт; теперь он едва замечал Титу и поминутно бегал чокаться то со «знаменитым консисторским асессором», то с «его высокородием» таким-то, а возвращаясь на место, всякий раз шептал Титу:

— Каналья этот асессор, но надо обхаживать его, иначе не проживешь!

Под конец банкета, после множества напыщенных речей, Титу испытывал такую душевную горечь, что готов был расплакаться.

«Всюду один эгоизм, о, господи!» — твердил он про себя, окидывая растерянным взглядом раскрасневшиеся от вина лица с притворными улыбками на влажных губах.

— Титу, Титу! — вывел его из задумчивости раздавшийся за спиной голос Вирджила. — Идите-ка сюда!.. Что с вами, поэт? Почему вы такой унылый, когда все веселятся?

И только придя домой, Титу открыл ему свое отчаяние, со слезами на глазах, точно несмышленый ребенок, который натерпелся горьких обид, впервые ступив за порог. Вирджил Пинтя выслушал его, понимающе кивая головой.

— Все мы прошли через эти огорчения, — сказал он с отеческой мягкостью. — Но такова жизнь, мой милый. Жизнь — разрушительница иллюзий. Только тот, кто может лелеять мечты наперекор жестокостям жизни, тот никогда не потеряет веры… Конечно, если зайдешь за кулисы и увидишь весь механизм, такое зрелище не внушит высоких помыслов… А вы не смотрите на отдельную личность, отдельная личность мелка, всегда ищет себе пользы. Вы глядите дальше и тогда увидите, как изменится вся панорама… Взять хотя бы эти торжества. Не обращайте внимания на людей, на все эти речи, доклады, протоколы, где каждый старается выказать свои подлинные или мнимые заслуги… Не обращайте внимания! Все это ерунда!.. Вы постарайтесь увидеть целое! И тогда почувствуете во всех этих проявлениях хорошего или дурного, возвышенного или низкого, цивилизации или дикости, — вы почувствуете биение пульса целого народа, который хочет жить и отчаянно борется за жизнь… В бою только исход имеет решающее значение. Разве мне важно, как едят и пьют солдаты, когда идет затяжная война? История будет знать лишь одно: победили мы или побеждены… И потом, опять же, наша борьба — это активная оборона, как выразился бы мой брат, капитан. Враг атакует нас всеми современными средствами захвата, своей культурой, школой, искусством, деньгами и трудом… Мы должны барахтаться, чтобы не потонуть. Хотя бы так. Если мы держимся на поверхности — это уже великое дело. Наша цель — не пропустить врага в крепость. Так вот, цель эта, несмотря на людскую мелочность, которая вас так удручает, — достигнута. И это наша гордость. Да и вы должны этим гордиться, как всякий, кому действительно дорога его нация!

Остальные три дня, пока длились торжества, Титу присутствовал на всех заседаниях, докладах, банкетах, спокойный и довольный, вспоминая слова Вирджила Пинти, чуть только какая-то мелочь начинала его смущать. На третий вечер происходил заключительный бал, и Титу здесь совершенно ожил… Дамы были в национальных румынских костюмах, и это было великолепное зрелище. И вот в полночь все они, нарядные, как феи, прелестные, как цветы, сплелись в нескончаемый хоровод и нежными, бархатными голосами запели народную песню, а Вирджил Пинтя в крестьянском костюме стоял посередине и наигрывал им на свирели… Хоровод этот представился Титу символом всей трансильванской жизни, узами, связующими угнетенную, изнуренную массу с ее руководителями, которые вышли из ее же недр и не забыли о своем родстве с ней.

— Да здравствуют румыны! — прокричал Титу, не в силах сдержать волнение.

Это было на сердце у всех, зал сразу загремел от восторженных возгласов:

— Да здравствуют румыны!.. Да здравствуют румынки!.. Румынская нация!..

Полицмейстер осторожно заметил председателю общества, чтобы он умерил этот опасный энтузиазм. Но голос председателя потерялся, подобно бессильному зову в вихре ревущего урагана.

Той ночью Титу собрался написать статью для «Трибуны Бистрицы», но не сумел связать и двух слов. Душа его была полна восторга, и он поминутно заходил в кабинет к Вирджилу Пинте делиться впечатлениями.

— Как прекрасно все родное, румынское! — повторял он. — Как велик наш народ! Нет на свете лучше, трудолюбивее, прекраснее и сильнее нашего народа… Не может быть!