Ион

— Вы хотите втянуть меня в разговор о вещах, которые меня вовсе не интересуют или по меньшей мере не увлекают. Я простой счетовод, завален работой, и у меня нет ни времени, ни охоты вмешиваться в политические распри… Я равнодушен ко всякой политике… Этими глупостями, простите меня за такую резкость, я занимался, когда был лицеистом, а начав сознательную жизнь, распростился с ними, чтобы не обременять себя… И потом, если говорить о Буковине, тамошняя политика означает не что иное, как перебранки, свары, скандалы — одну грязь!.. Нас так мало, и при всем том мы расколоты на столько всяких партий и сект, что уж никто не помышляет об общих интересах, а все только и думают о своих мелочных притязаниях… А, мне прямо тошно!.. Я считаю, что свобода — это великое несчастье для народа, который еще не созрел для нее. Потому-то вы счастливее, как вы ни жалуетесь, ни возмущаетесь… Вот так, сударь! Тут венгры, глупцы, донимают вас, преследуют, ставят вас на колени — верно. И это ваше счастье, потому что тем самым вы обретаете упорство, солидарность и силу. Когда вам дадут свободу, вы станете действовать точно так же, как и наши. Венгры — простаки, и они только придают вам стойкость, желая ослабить вас. А они бы сразу подавили вас, как только сняли бы оковы!

Титу так и раскрыл рот и не мог ничего ответить.

— Ну, теперь узнали? — язвительно закончил Ионел. — Правда всегда горька…

Титу промямлил что-то, прошел с ним несколько шагов, потом сразу откланялся и ушел, совершенно растерянный.

— Не может быть… Россказни… Это просто бредни нелюдима! — думал он, чувствуя, однако, такую разбитость, как после бессонной ночи.

— Еще один мечтатель! — пробормотал Ионел, оставшись один, радуясь, что отделался от чересчур любопытного спутника.

Титу целый день был мрачен, словно от разговора с Ионелом зависело все его счастье. Он помнил каждое его слово и переживал его как великое бедствие. Лаура, улучив момент, шепнула ему:

— Что с тобой, милый Титу? Не будь таким букой! Дело идет о твоем будущем. Джеордже говорил с Александру о тебе и о твоих планах… Имей это в виду и не порть всем настроения!

После обеда, когда все мирно беседовали, сидя в тени, в павильоне, Херделя подробно рассказал родственникам, как он пострадал. Желая лучше обставить свой уход на пенсию, он подал его под национальным соусом, показав, как все началось с того, что он выступил против своеволия венгерского судьи, взяв под защиту бедного румынского крестьянина, потом стал распространяться насчет экзамена, как-де инспектор потребовал от него, чтобы он не позволял детям ни одного словечка говорить по румынски, и меланхолично закончил:

— Но чем мне на старости лет овенгеривать душу и продавать совесть, я уж лучше предпочту идти в поденщики и умирать с голоду! Лучше уж это!.. Потому я и подумываю поскорее уйти на пенсию…

Новая родня кипела возмущением. Даже Гогу и тот разгорячился, и, когда Херделя заметил, что будь он помоложе, то уехал бы в Румынию, как вот Титу, только бы избавиться от ужасов венгерского господства, Гогу с жаром бросился к Титу и пожал ему руку.

— Браво, юноша! Едемте к нам, на свободу!.. Зачем вам жить среди варваров, душителей совести!

Титу просиял, особенно когда Гогу тотчас предложил ему остановиться у них в Бухаресте, добавив:

— У нас вы можете проводить целые дни, обедать и сочинять стихи, сколько вам заблагорассудится!

— Непременно приезжайте к нам! Вы мне доставите огромное удовольствие! — сказала Еуджения, кокетливо поглядывая на него, — она была убеждена, что это из-за нее он весь день в таком меланхоличном настроении.

Александру пригласил Титу заехать и к ним, в Джурджу, если он соскучится в Бухаресте.

— Только приезжайте, бездомным в Румынии не останетесь! — заключила Атена.

— С такими высокими покровителями ты наверняка угодишь в министры, Титу! — воскликнул Херделя, забывая про свою беду, на радостях, что устраивается счастье сына.

Несколько дней спустя Гогу и Александру, заговорив как-то о Титу, рассудили, что было бы вернее найти ему какое-то прочное место, а то он будет чувствовать себя неловко, живя без дела. Порешили определить его в газету; Гогу, как депутат, постарается устроить ему местечко, хотя бы в партийной газетке.

— О да, в газету бы! — сказал Титу, сияя от радости. — Я об этом и мечтал… Именно об этом…

Радужные перспективы изгладили из его памяти мрачные слова Ионела. Мысли его были обращены к лучезарной цели, она уже близилась, и жизнь казалась ему теперь сущим раем.

Между тем Гогу проникся любовью к «юноше с глубокомысленным и загадочным взором», как он называл Титу. Они подолгу гуляли вместе, разговаривая о национальной политике, а иногда и о румынской литературе, хотя дома Гогу обычно гордился, что всю свою жизнь читал только на французском языке. С Титу депутат зажигался:

— Вы должны набраться терпения, бороться, устоять! Настанет и избавление! Должно настать!.. Вы думаете, нам там не больно за вас, за вашу мучительную жизнь?.. Вы — наша надежда, так же и мы должны быть вашей надеждой!