– Ну, заварила я кашу, – рассуждала она. – Как-то расхлебаю? Да, была не была, хуже не будет. Как подумаю, чем людская хитрость и нас, холопей, и знатных бар морочит, и жалостно, и смешно становится, право. Мое гаданье – дело иное, я не зову на подмогу нечистого, не из-за денег, не из-за добра какого, нет, я иду на спасение человека, так тут что за грех… Правда, многого я не знаю, да и того, что есть, довольно…
– Мама, боярин идет…
– Косой! Господи! По всему вижу, что отец ему надо мной дал волю, а сам думает: Василиса у него в душе правды заветной добудет; добуду, Иван Юрьич, да не для тебя… Только бы не нудил он меня к ласке противной, только бы… А бобы-то на что! Выручайте, разноцветные, вещие, разумные; перекидывайтесь правдою, ложитесь ясно, перешептывайтесь внятно…
Косой стоял уже в гридне и с изумлением смотрел на миловидную гадальщицу; она раскинула бобы по суконке и как будто прислушивалась к их шепоту…
– Молчат! Видно, тут чужой есть… Ах ты, Господи! Пропала моя головушка!..
И Василиса, собрав поспешно суконку, сидела на полу и притворялась крайне смущенною…
– Вот оно что! – сказал Косой. – Вот ты чем взяла и меня с батькой к себе приворожила, как только досуг, так к тебе и тянет нечистая сила. Ну, да благо попалась, теперь ты в моих руках.
«Кто в чьих, Господь ведает», – подумала Василиса и закрыла лицо руками.
– Плачь не плачь, слезы не помогут. Ведьмины слезы – вода, ну, что же твои бобы, на кого ты их бросала?
– На тебя, государь боярин! Ты мое солнышко, лаской твоей мое сердце полно, не гневайся на бедную рабу твою…
– Прочь! Не подходи! Стою будто на угольях, угораздило меня связаться с чертовкой!..
– Правду же бобы сказывали…
– А что же они сказывали?
– После речей твоих ласковых говорить бы тебе не следовало. Да ведь души не переиначишь, зазнобу из сердца не вынешь, чтобы сердца не испортить… Горькая моя участь! Любить своего боярина и своего злодея.
– Да скажешь ли ты, что бобы…
– Скажу, князь! Скажу! Красный боб говорит серому: не верь ни старому, ни молодому. Тот детей своих съест, а этот жену татарам продаст за гривенку власти.
– Ты смеешь?..
– Не я, бобы говорят, что Андрей Васильич не изловчился в рукопашной схватке и под ноги не глядит, а лежачий ворог ему сеть подставит. Сегодня первую петлю навязать хочет.
«Неужели она знает?» – подумал князь.
– Ну, что же ты еще от бобов прослышала?
– Ты не дал, боярин; вошел, бобы и замолчали.
– Ну, раскинь их опять…
– При тебе нельзя, а разве так: сядь ты спиной ко мне, да не оглядывайся, авось скажутся… Призадумался, князь!
– Чего тут думать! Ну, вот я сел по-твоему, раскидывай!
– Посиди маленько, заворожить надо; да пока заговор скажется, уже не поскучай, боярин…
– Ладно, ладно, только не мешкай, а то отец придет. Тогда уже и я не спасу тебя…
– Да чего мне бояться! Я себе гадаю, как умею, ворожбой не торгую. Помолчи теперь, государь боярин, а я примусь за дело…
Василиса завернула кубок с бобами в суконку, поставила на скамье, сказала: «Смотри же, не оглядывайся», – и вышла… Косой сидел терпеливо, но прошло более четверти часа, Василиса не возвращалась. Он несколько раз порывался встать, крикнуть, но какое-то невольное любопытство его удерживало. Наконец Василиса взошла в гридню и завесила князю лицо тонким полотенцем; загремели позади него бобы, рассыпались… В тишине, господствовавшей в гридне, раздался шепот, похожий на шепот человеческий…
– Вот что! – сказала тихо Василиса. – Да кто же этот дворянин?..
Опять шепот…
– Максим? Так что же?
Шепот.
– Будто?! Вздор какой! Как он смеет!..
Шепот.
– Так, иное дело, когда сама царевна за него…
Косой вскочил; Василиса мгновенно свернула суконку с бобами…
– Сама царевна за него! – воскликнул Косой. – Говори, говори, что дальше.
– Поздно, князь! Не послушался ты совета: говорила я, сиди смирно, нет, вскочил, теперь начинай снова, и то навряд; пожалуй, бобы теперь и отвечать не станут…
– Василиса, душа моя, вижу, что ты знатная художница. Видимо, что ты можешь знать подноготную; раскинь, моя лебедка, а я тебя в задаток поцелую.
– Не подходи, князь; когда гадать, так уж целоваться нельзя. Садись на место, только помни завет. Я опять уйду…
Прежним порядком Косой просидел около четверти часа один; нетерпение его волновало, эта четверть часа показалась ему русским часом, который, как известно, втрое длиннее обыкновенного. Наконец дождался. Василиса вошла, но с особенною поспешностью.
– Старик идет! Старик идет! – сказала она, убирая бобы. – Можешь, князь, сказать ему про нашу ворожбу, если себя не жалеешь…
– Пожалей и ты себя, Василиса! Гляди, чтобы о художестве твоем никто не сведал… Идет!..
Василиса ушла в спальню. Старик вошел, посмотрел на сына значительно и сел на свое обычное место.
– Ну, сынок, дело идет на лад. Дворецким назначен, по-моему, Шастунов, человек он надежный… Ну, а твои дела?..
– Что мои дела? Я княгини совсем не вижу; сегодня и то мельком, когда ей няня доложила, что сенная девушка, Мавра, слегла, государыня княгиня сказала: «Пусть князь о другой озаботится, это его дело».
– Что же ты, озаботился?