Иным путем

Император Михаил одобрительно кивнул, а Ильич, сделав паузу, чтобы дать оппоненту время насладиться эффектом – чувствовался адвокатский опыт выступлений в суде – продолжил свою речь.

– В связи со всем вышесказанным, – произнес он, – возникает несколько закономерных вопросов. Первый из них – где взять такие огромные средства в нашем, еще надо сказать, недостаточно богатом государстве? Второй вопрос – сколько из этих средств дойдет до переселяемых крестьян, сколько будет разбазарено и какую часть этих денег попросту разворуют. Ведь каждый начальник за Уралом чувствует себя царем и богом. Ваше величество, если вы не верите мне, то спросите хотя бы у Иосифа Джугашвили, и он не откажется поделиться с вами своим опытом общения с такими начальниками.

– Взяточников и казнокрадов мы будем строго наказывать, – взвился Столыпин, – да так, чтобы другим неповадно было!

Ленин хмыкнул.

– Свежо предание, да верится с трудом. Деньги – это далеко не всё, ведь в тайге их есть не будешь. Нужен тягловый, мясной и молочный скот, инвентарь, семенное зерно для посева, продовольствие на первое время, пока переселенцы не встанут на ноги. Где все это взять, как хранить, на чем перевозить? Тем более что в таком большом количестве… Тут, как сказал бы наш общий знакомый, штабс-капитан Бесоев, намечается операция не меньше чем фронтового масштаба.

А как, позвольте, раскорчевать в одиночку дремучую тайгу или даже просто распахать степную целину? В России, а тем более в Сибири, в силу суровости климата, крестьянину просто невозможно вести хозяйство в одиночку. Переселенцы будут вынуждены объединиться в общины, которые вы так стараетесь разрушить, и никакие принятые в Петербурге законы их интересовать не будут. Как в народе говорят: «На колу висит мочало – начинаем все с начала…»

Столыпину было нечем крыть. Он побагровел, но сдержался и лишь развел руками. Михаил понял, что надо срочно сворачивать обсуждение плана аграрной реформы, и, пользуясь своим правом, вынес вердикт.

– Господа, – сказал он тоном судьи, откладывающего слушание дела, – из сегодняшнего разговора я понял, что вопрос аграрной реформы требует тщательной доработки. Петр Аркадьевич, я попрошу еще раз продумать ваши предложения, не забывая ни о суровости нашего климата, ни о сложившихся традициях нашего народа, ни о характере русского мужика. Полагаю, что господин Ульянов тоже не откажет вам в консультации, поскольку я вижу, что он досконально изучил сей вопрос. Всего вам наилучшего, господа, аудиенция закончена.

Когда мы все, собрав бумаги, дружно направились к дверям, император вдруг произнес голосом, похожим на голос актера Леонида Броневого – того самого, который «папа Мюллер»:

– А вот вас, Александр Васильевич, я попрошу остаться…

3 мая (20 апреля) 1904 года, 14:05.

Санкт-Петербург, Зимний дворец, Готическая библиотека

Великий князь Александр Михайлович Романов – он же ВКАМ, он же Сандро – вошел в Готическую библиотеку Зимнего дворца. Михаил сидел за большим письменным столом и читал какую-то толстую книгу, время от времени делая карандашом пометки в своем рабочем блокноте. Желая привлечь к себе внимание, Александр Михайлович кашлянул.

Михаил II оторвал взгляд от книги и поднялся со стула, чтобы поприветствовать своего двоюродного дядю.

– Здравствуй, Сандро, – устало сказал он. – Очень хорошо, что ты пришел. Присаживайся. У меня есть к тебе серьезный разговор.

– И ты тоже здравствуй, Мишкин, – поздоровался Александр Михайлович, присаживаясь на стул с резной деревянной спинкой напротив императора. – Скажи, как мне теперь к тебе обращаться – как раньше, или по полному титулу – «Ваше Императорское Величество»?

– Ах, Сандро, оставь свои шуточки, – небрежно отмахнулся Михаил, – ты был, есть и будешь одним из немногих людей, с кем я могу чувствовать себя просто человеком, а не самодержцем. Только вот так хорошо знакомого тебе Мишкина уже нет. Тот лейб-кирасир, шалопай и баламут из меня вышел сразу после ранения. Ну, а остатки улетучились после злодейского убийства Ники. Так что давай сойдемся просто на Михаиле или, в крайнем случае, на Михаиле Александровиче.

– Хорошо, Михаил, – кивнул Александр Михайлович, – я и сам уже заметил, что за те три месяца, что прошли с той поры, как на Байкале мы первый раз встретились с людьми из будущего и заглянули в ту пропасть, которую разверзлась перед нами, ты очень сильно изменился.

– Ну да, – Михаил устало потер виски, – я иногда и сам себя не узнаю. Тут давеча дядя Сергей за обедом принялся выговаривать мне какую-то чушь, которую у меня не было совершенно никакого настроения слушать, так я так ему ответил, что мама́ даже на мгновение показалось, что за столом сижу не я, а мой покойный папа́, который тоже очень не любил, когда ему в чем-то перечили. А дядя Сережа от удивления чуть не поперхнулся куском ростбифа. До конца обеда он больше не проронил ни слова. И мне самому непонятно – что же на меня тогда нашло.