Интервью со смертью

– Вы обещали четвертого… – захихикал Главный. – Когда? Читатели ждут.

Я и тут его не ударила, не оттолкнула даже. Выпила залпом услужливо наполненный Годуновым бокал шампанского, долго выбирала из коробки конфету, надкусывая и засовывая обратно в ячейку, пока не нашла с той начинкой, которая мне больше всего нравилась, наклонилась к Главному и пропела ему на ухо:

– Дорогой ты мой человек, обещала – будет.

И содрогнулась от ужаса, потому что вот только тут-то до самого конца поняла, что это не слова. Я и в шесть понимала, и в восемь, когда он с букетом пришел; отказывалась, понимая… И когда в послесловии к третьей статье из цикла пророчила четвертую жертву, понимала. Но так, как это я поняла сейчас, не понимала никогда. Тогда это было нечто теоретическое, абстрактное, а сейчас…

– Еще конфетку! Еще шампанского, Кирочка! Золотая моя девочка!

Он стал поить меня шампанским из своего бокала, насильно, почти грубо, испытывая, вероятно, сладострастие от своих насилия и грубости. И я, испытывая сладострастие от самого низкого, самого невозможного падения, какого может только достичь человек, глотала, захлебываясь, шампанское – оно лилось мне на шею, на платье, на голые ноги – и хохотала, хохотала до изнеможения. И, хохоча в перерывах между глотками, говорила:

– Вы и представить… не можете… о чем просите! Вы и не понимаете… на что… толкаете… толкаете… толкаете…

– Тираж растет, Кирочка. Лето, а тираж подскочил до неба. И все благодаря вам.

– Умница, – Годунов гладил меня по голове липкой от шампанского рукой, – я всегда знал, какая это девочка!

– Убийство на бис – вот о чем вы меня просите, – выхаркивала я кровавые плевки хохота, – убийство на бис. – И хохотала, хохотала. Время приближалось к девяти. В девять я окончательно согласилась. Хохоча, дрыгая ногой, облитая шампанским с ног до головы, перемазанная шоколадом, согласилась.

Убийство произошло около двух. Да, уверена, около двух. Я уже крепко спала. Главный уехал, Годунов… Не знаю, что делал в это время Годунов. Тоже спал, вероятно.

Я спала, обессиленная и пьяная. Спала – и сны мне не снились. Я не видела, как убивали четвертую жертву. Я не знаю, кто четвертая жертва. Мужчина, женщина, ребенок?

А утром проснулась – и сразу в душ. Срочно в душ, пока голова моя не опомнилась и не родила видения. Прохладные струи упруго ударяют в грудь, стекают по животу, по ногам… Как вчера стекало шампанское.

Соглашение можно расторгнуть. Я не стану писать. Я не подпущу к себе видения. Я заставлю себя поверить, что никакого убийства не было.

Слишком прохладные струи. Подбавить еще немного горячей? Мурашки по коже.

Убийства не было.

Вот так – в самый раз. Шоколадный запах почти ушел, отмылся.

Убийства не было. Ни в два, ни позже. Я отказываюсь, расторгаю договор – больше ничего не произойдет.

Убийства не было. Видений тоже больше не будет. Теплые, умиротворяющие струи… Стоять и стоять. Не поворачивая головы… Просто стоять под душем. Потому что если я ее поверну…

Я повернула голову, только чуть-чуть – мелькнула тень, что-то огромное обрушилось на меня.

* * *

Уже не ребенок, но и до взрослости ему далеко. Стройное, загорелое тело, мокрое, блестящее, скользкое, как у дельфина. Поеживается: не прибавить ли горячей? А затылок совсем детский. Протягивает руку, не поворачиваясь, на ощупь находит бутылку с шампунем. Черные волосы седеют от пены, пена сползает на шею и плечи, пена глушит звучание воды. «Мой дельфиненок!», варежка-губка, голубое полотенце с корабликом – ушли вместе с детством. Ночь. Дверь приоткрыта. Потому что детство ушло еще не далеко – до взрослости дальше, и мало ли какой фортель может выкинуть ночь? Приоткрытая дверь – путь к отступлению. Впрочем, и темнота коридора тоже, возможно, таит опасность. Но если не поворачивать головы…

Теплые, умиротворяющие струи. Стоять и стоять. Пена стекла, вода зазвучала звонче, упруго отбиваясь от тела. Стоять и стоять под теплыми струями. Стоять и не помнить о том, что ночь.

Порочная ночь. Он уже не ребенок.

Опасная ночь. До взрослости еще далеко.