Интервью со смертью

Видишь ли, мама у меня добрая душа, и я ее люблю. Но с ней не поговоришь про это. Я работаю в книжной лавке. Вечером, как приду домой, она и пойдет мне рассказывать, к примеру, что она в овощной выстояла вилок капусты. Целых два часа потеряла. Хотела меня порадовать, бывает, я и порадуюсь. Но стоит ли капустный вилок нашей радости! Или, скажем, поскандалила с соседями там, куда мы теперь вселились, что-то у них на кухне вышло или другое что. Мы ведь плохо живем. Весь наш квартал сгорел, пришлось искать, где бы приткнуться. Ты, конечно, воображаешь, будто у меня кое-что есть. Да, было! А теперь ничего. Мы все как есть потеряли. Видишь, платье на мне, да разве б я прежде такое надела! Вот ведь как! А мне еще полагается маму утешать. Не так уж, мол, все скверно. Но это же неправда, да ее и не обманешь. Тогда я начинаю злиться. Ты представить себе не можешь, какими мы сделались злыми. А знал бы, так и связываться бы с нами не стал. И сам, глядишь, сделался б злой, хоть и не по своей вине. А ты попросту хватаешь меня за ногу и думаешь: она все уладит. А как это мне удастся? Да и что ты вообще обо мне знаешь?

Я всего лишь три дня как решилась на эту поездку. Вдруг, ни с того ни с сего. Каких трудов стоило билет купить! И какая утомительная дорога! Но я подумала: надо вырваться отсюда и хорошенько все обмозговать. Почем я знала, что придется здесь поплакать! Ведь обо всем не поговоришь и с самым добрым человеком! Да, такие еще есть. Неправда, что все стали злыми. Некоторые остались такими, какими и быть должны. Их немного, и нелегко их найти, но все же они есть. Но если они и попадутся тебе, не вздумай с ними про это толковать. Я имею в виду про капусту и про все такое. Они скажут: да разве это так важно? И тебе станет стыдно. Ты, может, тоже так думаешь, и это, правда, не так уж важно. Однако если никто о тебе не позаботится, ты просто с голоду помрешь! Как же тогда мне быть! — Ханна стиснула руку юноши, лежащую на столе, и сама вдруг испугалась.

— Я не сделала тебе больно? — спросила она. — Не холодно тебе? Почему же ты не ешь печенье? Оно знаешь какое вкусное? У меня больше ничего для тебя нет. Оно на сливочном масле! Я ведь и чай не для тебя привезла. Его подарил мне покупатель. Я достала ему нужнейшую книгу. Теперь и книг-то почти что нет. Я поначалу отказывалась взять у него чай, а потом подумала и взяла. На то была своя причина!

Слушай! Тебе-то как раз не мешает все знать. И это даже кстати, чтобы я потом от тебя упреков не слыхала. К тому же я еще не пришла к окончательному решению. Ведь мы уже, собственно, с ним сговорены. Это я про того, кому чай предназначался. Он, правда, твердит: не нужен мне твой чай, но я-то знаю, как важен чай при его работе. Я и про поездку ни словечка ему не сказала. Наверно, когда сегодня я к нему не приду, он чуть-чуть удивится. Но, пожалуй, ненадолго. Я было собиралась ему написать, да оставила эту мысль. Он, скорее всего, подумает: верно, что-нибудь у нее не заладилось, и тут же вернется к своей работе. Он вовсе даже и не такой черствый, каким представляется, больше вид делает, хотя как знать! А ты как думаешь?

Три дня назад мне так показалось. Я сидела на диване у него в комнате и что-то шила. И тут заметила, что манжет у него протерся. Это от ремешка, на котором часы. Я и говорю: «Давай сюда рубашку, я тебе перелицую манжет», а он с досады как сорвется: «Никому это не нужно. Никто этого от тебя не требует!» Но я все равно взяла рубашку и стала ее чинить.

Он что-то наигрывал на рояле. Ведь он пианист по профессии. Однажды пришел к нам в лавку за нужной книгой, так мы и познакомились. Я и спроси тогда: «Почему вы больше не даете концертов?» Оттого что до войны мне приходилось его слушать. Он уже был довольно известен.

С тех пор и пошло наше знакомство. Он жаловался, мол, у него все еще не слушаются пальцы. Ведь его, ко всему прочему, забрали в солдаты. Стыд-то какой! Им для войны ничего не жаль, а кто не хочет воевать, к расстрелу! Видишь, какие у нас порядки!

Но только дело не в одних пальцах. Они уже давно у него действуют нормально.

Однако мне нельзя его спрашивать. Стоит мне это сделать, как он начинает меня высмеивать, а бывает, и рассердится. Вот я и делаю вид, что нисколечко не интересуюсь.

Мне, правда, кажется, что я его разгадала. Только это нелегко объяснить. Я музыке не училась. Как-то приходил к нему знакомый. Он ведь мало с кем встречается. И пошли у них долгие разговоры. Мне, конечно, интересно. Он и скажи знакомому: «Не понимаю я вас! Чего вам не сидится! Сидели б в своей берлоге да помалкивали! Вы просто боитесь молчать, в этом все дело! Вот вы и становитесь в позу и давай болтать, как вас учили. Словно с тех пор не было войны и всего прочего. Это все равно как если б у разрушенного города поставили качели и стали приглашать народ: „Садитесь качайтесь в свое удовольствие!“»