Интервью

Потом мы вели совместные исследования. Я всегда интересовался биологией. Я знаю, что был Дьюхарду в работе идеальным партнером. Мы вместе изучали физиологию и психологию вампиров, а я лично изучал экстремальные реакции людей и их защитные системы. Раньше у меня никогда не было доступа к информационным сетям такого уровня и средствам защиты такого класса. Теперь доступ появился, и Дью невинно радовался, что у меня прорезался интерес к информационным технологиям.

А я хакерствовал помаленьку. И в рамках эксперимента учился некоторым вещам, которые могли бы мне пригодиться в обозримом будущем. Меня очень интересовали все возможные городские коммуникации — от канализации до электрических сетей. Схемы наводили на забавные мысли насчет самонадеянности стада и того, как просто взять людей за горло, что-нибудь чуточку поменяв в их обожаемых игрушках.

Без игрушек-то они были вполне такие же, как в хижинах. Только энергии и силенок поменьше, да еще и разучились выживать самостоятельно. Уже даже не добыча, а обычный корм. Из них элементарно делалась домашняя скотина. Их можно было бы разводить, как свиней — они бы даже не заметили, если взяться умеючи… да ими, собственно, и питались их собственные лидеры, только не так непосредственно, как мои родичи — высасывая у них время, энергию и деньги вместо крови — поэтому всех всё устраивало.

Вот когда я по-настоящему понял, что такое СМИ и зачем они нужны. Я вдруг осознал, что мы вполне можем снова стать богами. И стадо опять построит храмы и будет приносить жертвы, потому что его страх никуда не делся, а самостоятельности сильно поубавилось.

Любопытно, думал я тогда, много среди моих сородичей найдется желающих стать пастухами? Ведь хлопотно и неинтересно, хоть и выгодно… Мне потом случалось разговаривать кое с кем из своих о политике: для всех политика — штука скучная. Умники стада по этим разговорам делают вывод, что мы глупее людей; по-настоящему разумный Дью и кое-кто из этологов считали, что у нас мозги по-другому заточены. Политика нужна для управления стадом — нам-то, нестадным, она зачем, а?

Короче говоря, с меня было по уши довольно приятного сознанья — но действовать в этом направлении я и пальцем не шевельнул бы. Тем более, что высокие технологии и медицина привлекали меня сами по себе. Я люблю загадки.

Я окончательно поселился в лаборатории у Дью. За время нашей совместной работы он получил новый научный титул — и мой новоиспеченный профессор домой из института почти не уходил, спал на раскладушке в уголке. Я забрал себе его диван. Не то, чтобы очень удобно по нынешним временам, но вызывало у меня ностальгию по мэтру Бонифатио, я на неудобства не жаловался. Тем более, что Дью заботился обо мне — чтобы мне в этом рабстве уж особенно худо не было.

Он даже говорил, почти как Бонифатио: «Ты, зверюга, настоящее сокровище — креативно мыслящий биокомпьютер с сумасшедшим быстродействием!» Кажется, он догадался, что я несколько падок на лесть — ну и чесал меня за ушами, фигурально выражаясь, при любой возможности. Но буквально — никогда не хватал руками, хотя иногда ему, похоже, очень хотелось. Я вызываю у людей — даже у лучших из них — лютые, тяжело поддающиеся контролю приступы умиления.

Зато он постоянно разговаривал со мной о жизни. Очень забавно.

Сперва я питался донорской кровью, а Дью думал, что это решает все вопросы. Я пил эту холодную гадость и помалкивал — из чистой благодарности — пока он торжественно не сказал: «Вот видишь, можно жить без убийств, правда?»

— Можно, — говорю. — Уныло, полуголодно, тошнотворно — но можно.

Он опечалился.

— Я понимаю, что это нелепый вопрос… Но тебе, хищнику, никогда не было жаль людей?

— Мне жаль тебя, — говорю. — Разве ты не заметил? И потом, вы, люди, тоже убиваете для еды. Тебе бывает жаль то живьё, которое ты ешь?

— Я не убиваю, — возразил он и слегка смутился.

— Ну да. Ты покупаешь мертвое мясо в магазине. Но ведь оно когда-то было живое, ему тоже, я полагаю, жить хотелось… тебя это не смущает?

Он не мог не начать спорить:

— Все-таки, животные — существа бессознательные…

— Во-первых, большинство людей — тоже, — говорю. — Ты ведь не о разуме говоришь — об уникальности, о неповторимости, о том, что жертве больно, страшно, жить хочется… Думаешь, корове не больно и жить не хочется? И она не понимает, что такое смерть? Знаешь, она, быть может, не понимает, что такое молекулярный синтез или синхрофазотрон, но уж, что такое смерть, понимают все. Я — хищник, да. Принципиальной разницы между человеком и коровой не вижу, разве что от коровьей крови меня тошнит. И мне бывает жаль и тех, и других — поэтому я выбираю из стада тех, кого не жалко, или тех, на кого интересно охотиться.

Дью промолчал и уткнулся в микроскоп. И я дожимать не стал. А на следующий день он принес мне поросенка. Живого поросенка.

Я смотрел на него и не мог решить, смеяться мне или беситься. А Дью сказал:

— Живая добыча для тебя.