Интерпретаторы

— Конечно. В свое время. Такие предметы нельзя обсуждать в месте, где жизнь ничего не стоит. Но если вы приедете в следующее воскресенье в мою церковь...

Эгбо не сводил с альбиноса напряженного взгляда, пытаясь понять сущность его переживаний. Альбинос встал.

— Я приглашаю всех ваших друзей, они все могут нам помочь. — Он учтиво откланялся.

— Но где находится ваша церковь?

— Совсем забыл. Это трудно описать словами. Я пришлю зам провожатого.

— Вы знаете, где я живу?

— Нет, но мы встречались в отеле «Эксцельсиор», когда толпа преследовала юношу, считая его воришкой. Мы можем встретиться там.

— Прекрасно. В котором часу?

— Служба начинается в восемь. Провожатый будет вас ждать в полвосьмого.

— Хорошо. Я приду.

— И прошу вас не забывать, что вы и ваши друзья можете нам помочь. Я почту за честь себе и услугой церкви, если вы все приедете.

Он удалился, и Ласунвон снова заговорил;

— Он ведь сам не верит своим словам. Он правда думает, будто он умирал?

— Не в этом дело, — сказал Саго. — Мне пришло в голову, что в газетной вырезке речь, возможно, шла не о нем.

— Это верно, — кивнул Банделе.

— Ты прав! — воскликнул Ласунвон. — А эта история с изменением цвета кожи — явный вздор. Газета бы непременно отметила это.

— Да, поверить ему трудно, — сказал Кола. — Это как кость поперек горла.

— Так что же ты думаешь? — поинтересовался Саго. — По-твоему, он проходимец?

— Интересно бы знать, — допустил Кола. — Может, он просто из местных пророков?

— Я встретил его шесть-семь недель назад, когда он спас карманника от разъяренной толпы. Также и на похоронах. Может быть, ему просто хочется славы. Скажем, он мог набрести на эту идею в старой газете и затем показывать вырезку. В наши дни религия — неплохой бизнес.

— Все равно... Что скажешь, Банделе? Поедем, а?

Банделе застонал:

— Проделать в машине еще сотню миль!

— Я сам поведу ее.

— Но трястись по ухабам придется и мне.

— Чертов лентяй!

— И что тебя туда гонит? — вопросил Ласунвон.

— Помимо всего прочего — любопытство.

— Да это же сброд верующих шарлатанов.

— У тебя нет воображения, — сказал Кола.

— Конечно нет. Ведь я не художник.

— Когда ты иронизируешь, ты становишься поразительно противным.

— Я знаю, знаю. Ирония — тоже искусство. Куда нам, бедным юристам, гнаться за вами, художниками!

— Хватит, хватит, — примирял их Банделе. — С чего это вы сцепились?

— Мне просто осточертело его напускное высокомерие. Как будто особая доблесть марать бумагу фигурами. Нет воображения!

— Понимаю. Согласен, у тебя есть воображение. Болотное, тяжеловесное воображение без всякого воображения.

— Ты бездельник, бесполезный член общества, и сам это знаешь.

— Полегче, Ласунвон, — сказал Эгбо. — Что же ты скажешь о халтурных газетчиках вроде Саго?

— Да у него все в порядке, кроме сортирных мозгов.

— Погоди. Ты имеешь в виду мою философию?

— Ты называешь свой бред философией?

Банделе посмеивался про себя.

— Лучше нам Ласунвона оставить в покое. Сегодня ему только дай додраться.

— Да что с ним такое? — сказал Эгбо.

— Кола наступил на его любимую мозоль, — объяснил Саго, — вот он и взорвался.

— Не отрицаю. И это не в первый раз. Да кто он такой, что отводит себе особое место во вселенной? И не только он, а все племя ему подобных. Каждый день кто-нибудь в газете начинает вопить о культуре, искусстве и воображении. И с таким высокомерием, словно они говорят с безграмотными дикарями.

— Ласунвон, может, беда твоя в том, что тебе не понятно, о чем они говорят. — Насмешка Банделе была красным перцем на Ласунвоновы раны.

— Что мне там не понятно? Они говорят ни о чем! Абракадабра, сплошная абракадабра! Вроде Секони с его проклятым собором...

И он осекся, поняв, что зашел чересчур далеко. Кола подпрыгнул, крича:

— Мерзопакостный сквернослов! — Но и этого было не нужно, ибо Ласунвон уже сник: он сидел опустошенный, мечтая забрать сказанное назад.

А почему бы и нет, почему бы и нет? — думал Эгбо. Неужели он умолк только из-за того, что Секони умер? Он никогда не видал такой ярости в Коле. Кола дрожал, как капля дождя на краю крыши, а потом рухнул на стул и закрыл руками лицо.

12

— Я — Лазарь, — провозглашал человек в белом облачении с кружевами. — Я — Лазарь, а не Христос, Сын Божий.

У бурой лагуны стоял небольшой домишко, сколоченный из пивных ящиков и обильно покрытый соломой, покоившейся на кривых стропилах. Окна и двери его окаймляли стволы бамбука. Беленые стены и шум голосов, похожий на шум жерновов, придавали ему сходство с мельницей. Звуки песнопений сочились сквозь щели меж досками, а они стояли и ждали, когда молитва окончится. Наконец голос Лазаря сменился скрипом грубых скамей, и они вошли вовнутрь, не сводя глаз с человека, стоявшего у аналоя. Они собирались занять заднюю скамью, но к ним подбежал служитель и поспешно вывел их из помещения. Только теперь они заметили аккуратные ряды ботинок у входа.

— Я — Лазарь, а не Христос, Сын Божий.