Интернат

– Приветствую, приветствую, – высоким голосом ответствовала фельдшер. – Что это за бацилла ты мне притащил? Неужто новенького? Этого… как его… – она прищурила и без того узкие глаза: – Enterа?

– Его, – кивнул Ренат.

– Читала, читала… Что, успел провиниться?

– Долго ли, Гузель Маратовна.

– Понятно… А устав-то читал?

– Вызубрил от слова до слова, – похвалил Ренат.

Гинзула недоумённо поджала губы.

– Поперёк попёр? – словно не веря, ахнула она и осуждающе покачала головой.

– Вопрос мне посмел задал, сопляк.

Будто плюнул. Зло на Enterа посмотрел. А тот и не видел ничего. Его охватила чернота апатии, которая съедала все его мысли и ощущения.

– Ничего себе!

Гузель Маратовна снова поджала губы. Скептически осмотрела бедолагу с ног до головы, как телёнка, выставленного на продажу.

– Давай показывай, чего смазывать, – велела она, наконец.

Enter послушно задрал вверх рубашку. Он чуть было не понадеялся, что фельдшер заахает при виде рубцов, пожалеет его, наругает Руслана и Фуфайкина, вернёт его домой, к маме, но женщина деловито намазала его чем-то щиплющим и машинально пробурчала: «До свадьбы заживёт». Денис, поойкав, утих, морщась страдальчески от пульсирующей в спине боли.

Неужто это с ним всё происходит на самом деле? Нет, он, наверное, попал в виртуальный мир. Это его рука утянула – та, что из монитора вылезла. И всё, что случилось после этого, – приход омбудсмена, ментов, школа, приезд в интернат, Гарюха, Пугинский, Фуфайкин, Гинзула – просто повороты очередной компьютерной игры – экшн или ролевика, а, может, симулятор жизни русского интерната… Только эта мысль и спасает остатки очумелого мозга.

Ренат привёл Enterа в спальню № 229, где его ждала отдельная койка вместо отдельной комнаты. Ребята не обратили на него внимания. Кто-то за столом делал уроки, кто-то читал книжку по литературе, кто-то сидел, сжавшись в комочек, кто-то лежал, изучая потолок или дремля.

Гарюха занимался. Но Enterу ни с кем не хотелось разговаривать – даже с ним, единственным, пусть и подневольным, знакомцем. Он лёг, уткнувшись носом в подушку. Что теперь будет? Как он будет учиться? Во что одеваться? Где играть на компьютере? Будет ли это вообще возможно?

А как хочется… До дрожи в пальцах, до картинок в глазах, до ломоты в башке!

Enter сжал в объятиях тощую комковатую подушку. Хотелось есть, пить, спать, играть в Контру или в GTA или в любой, даже старый квест…. И увидеть маму. В ней – солнце. Всегда солнце, несмотря ни на что. А без солнца разве жизнь? Как без компьютера.

Справа и слева от Enterа соседи. Тот, что слева, тоже лежал на животе. Тот, что справа, – на спине.

– Максим, – позвал правый. – Максим!

– Я не Максим, – вздохнул левый. – Знаешь ведь – я Певунец.

– Почему Певунец? – шепнул Enter, приподняв голову.

– Пою много, – объяснил, услышав, бритый веснушчатый мальчишка. – Вне урока. И во время. Не могу удержаться. Нифига меня не берёт, представляешь? А ты виртоман?

– Почему это? – почти обиделся Enter.

– Так ведь зазря Enterом не прозовут, – объяснил Певунец.

– Я Денис Лабутин, – сказал Enter.

– Ты про это забудь, – посоветовал Певунец. – Свои ФИО на свиданке или в школе вспоминай – если повезёт, а тут не смей.

– Максим, – слабо позвал правый сосед – русый мальчишка с васильковыми глазами. – Ты как?

Певунец помолчал. Шевельнул лопаткой: отстань, мол.

– Фигово, Кедраш. Сам не знаешь, что ли? Чё пристал?

– Я не Кедраш, – спокойно возразил сосед. – Я Серафим Кедринский.

– За то и получаешь постоянно, – усмехнулся Певунец. – Тебе какая песня, как зваться? Вот я – Максим Лехницкий, а меня Певунцом бают. Мне пофигу. А ты чё ерепишься?

– Ерепенишься, – поправил Серафим.

– Один чёрт.

– Чёрта не призывай – не успеешь «ой» сказать, а он уже в тебе и тобой командует, – строго сказал Серафим.

Певунец хихикнул, подмигнул Enterу.

– Он у нас блажной, – объяснил охотно: – В Бога верит.

И снова хихикнул. Через соседскую голову кинул фразу:

– Слышь, Кедраш, а коли Бог есть, почему у меня мать пьёт, батя к чувихе слинял, а меня сюда забрали и петь не дают?

– Вы там потише, – окликнул Гарюха, – а то накличете «большие радости».

Певунец представил его Enterу:

– А Гарюха – это Егорка Бунимович. Только здесь ФИО – не в чести. Это ты в школе и в бухведомости типа Серафим Кедринский или там Макс Лехницкий. А туточки – забудь.

– Тут прозвища или ники – иногда, – поддержал Серафим. – А я не хочу на кличку отзываться. У меня есть имя, которое у Бога написано, под этим именем он меня знает. С чего мне на какие-то иероглифы отзываться?

– Порти себе житуху, порти, – отозвался Певунец. – Мало тебе по уху дают. Ещё хочешь. Ты, часом, не этот… мазохист?

– Точно не мазохист, – ответил Серафим. – Я православный христианин.

– Ну, а чё тебя Бог от этой лабуды не спас, если ты Егошный? – съязвил Певунец. – Ты ж говорил, Он Своих знает, привечает и прочее, прочее?

– А Он не только привечает, – охотно ответил Серафим. – Он ещё испытывает на прочность. Испытанье пройдёшь – на Небо попадёшь.

– И сколько таких испытаний нужно? – заинтересовался Enter.