Интернат

Паша сидит и ждёт. В комнате прохладно, окно затянуто плёнкой, что не защищает от ветра и сырости, сидит и думает: как же я так попался? До сих пор как-то всё обходилось. С военными он время от времени пересекался, но чисто случайно, между делом – на улице, в магазине, на станции. Когда спрашивали, говорил, что учитель. Обычно это срабатывало, независимо от того, за кого эти военные воевали. Священников и учителей во время войны трогают в последнюю очередь. И напрасно. Паша вспоминает, как впервые с ним заговорили люди с оружием, ещё тогда, прошлой весной, когда всё начиналось, когда они только появились в городе, захватывая отделения милиции и срывая с государственных учреждений флаги, и большинство местных просто не знали, как к ним относиться и чего от них ждать. Паша вот тоже не знал и знать не хотел, шёл себе после занятий домой, решив срезать путь через парк, брёл, не спеша, по солнечной майской аллее: учебный год приближался к концу, впереди было лето, хотелось закрыться в комнате и не выходить оттуда до первого звонка уже осенью. И вот тогда ему преградили путь двое с автоматами. Ну, то есть как преградили, Паша со своей невнимательностью и близорукостью сам в них врезался, а им уже пришлось как-то реагировать – оружие в руках обязывает. И вот они его останавливают, хотя и останавливают, надо сказать, мягко, без быкования. Паша помнит, что некоторые из них, особенно не местные, а те, что приехали, именно так себя и вели: подчёркнуто доброжелательно, постоянно улыбаясь мирному населению. Конфеты детям, места в автобусе старшим, вежливое стояние в общей очереди: мы здесь ради вас, мы такие, как и вы, мы защитим, будете и дальше учить своих детей. Ну да, хочется всем понравиться, особенно когда у тебя в руках оружие и ты не знаешь, против кого его придётся применить. И те с ним тоже говорили подчёркнуто доброжелательно, как со старым знакомым, мол, куда спешишь, почему под ноги не смотришь? И один, с круглым, мягким лицом, сразу же засмеялся детским беззаботным смехом, а другой тоже, казалось, хотел засмеяться, только у него не получилось: так, скривил губы, отвёл взгляд. Паша сразу зацепился за этот его взгляд – взгляд рыбака, который умеет ждать и знает, чего именно он ждёт.

И ещё его нос – просто вбитый в физиономию, вплющенный между щёк, как у старого сифилитика, нос боксёра. А кругломордый уже хлопал Пашу по плечу, добродушно подшучивая над его очками. Паше это не нравилось, он точно помнит: те держались искусственно как-то и наиграно, будто для них это спектакль. Они и выглядели неестественно, как актёры, вышедшие из театра за сигаретами: от нового камуфляжа ещё отдавало запахом склада, пиратские банданы, как у крымских пляжников, солнцезащитные очки. Старые, очевидно, отобранные у местных ментов акаэмы, и наряду с этим – новенькие белые кроссовки, наверное, недавно купленные, наверное, специально для этой страны, для этой войны, кроссовки, в которые ещё не въелась уличная пыль и на которых ещё не появились разводы от травы, новенькие, праздничные, так не вяжущиеся с этим камуфляжем и этим оружием. Паша стоял и смотрел на их кроссовки, не зная, что ответить. А они продолжали смеяться, и как-то так, будто ненароком, безносый спросил:

– Ты, вообще, кто такой? – И криво улыбнулся, словно говоря: спрашиваю просто так, можешь не отвечать, хотя лучше, конечно, ответить.

– Учитель, – тяжело сглотнул слюну Паша. Только бы, подумал, не спросили, какой именно предмет.

– И чему ты учишь? – как будто услышал его опасения безносый.

– Да всему понемногу, – ответил Паша.

Стоял перед ними, не поднимая глаз, так что они подумали, что боится, и говорили уже не так доброжелательно, говорили скорее свысока, как со слабаком, который боится глянуть им в глаза. Хотя Паша на самом деле просто рассматривал их новые кроссовки.

– Хуёво шо-та вы тут все обучены, – сказал на это безносый, и они снова стали смеяться.

И Паша кивнул им, прощаясь, молча обошёл, и тихо-тихо, медленно-медленно начал отходить. Главное, чтобы ничего не крикнули в спину, думал он, главное, чтобы не крикнули ничего обидного. Шёл и даже дыхание задерживал, чтоб они не слышали, как у него бьётся сердце. Почему я им ничего не ответил, спрашивал сам себя потом, почему не ответил? Прошёл десять метров, двадцать, полсотни, сотню. Смех за спиной оборвался. Паша повернул по дорожке налево, всё закончилось.

+