Интернат

В памятном походе на Москву мы были по-походному ограничены в средствах. К тому же оказалось, что приехали задолго до начала экзаменов, и нас не приняло ни одно институтское общежитие. Одновременно с нами в Москве оказалась Нина Васильевна. Привезла на подготовительные курсы Таню. Я уж не помню, как мы столкнулись с нею в неистовом коловращенье восьми миллионов душ. В самом деле — вращенье. Мы тоже старались ступить на заветный круг, но центробежная сила яростно и в то же время небрежно отшвыривала нас. Отшвыривала, как правило, к вокзалам. Намек прозрачен: валите, откуда пришли. Но мы, переночевав на вокзале, наутро снова слепо пытали судьбу.

В один из заходов и столкнулись с Ниной Васильевной. Вероятно, по внешнему виду легко угадывалась наша суровая бивачная жизнь. Нина Васильевна без долгих разговоров велела следовать за нею. Мы повиновались и через какое-то время оказались в одном из домов на Ленинском проспекте, в прихожке чьей-то, по всей видимости, очень приличной квартиры. Пока мы разувались — благоуханье измученных вокзалами ног повергло нас в панику — Нина Васильевна быстренько проследовала с высунувшейся было хозяйкой на кухню. Не знаю, как объяснила той наше появление, но когда они минут через пять вышли с кухни, хозяйка была приветлива и проста, поздоровалась с каждым за руку и таким же макаром поодиночке выудила нас из прихожей в комнату. Мы неуверенно ступали по росистым синтетическим лугам. Вдобавок ко всему из смежной комнаты выпорхнула Таня и, опустившись в кресло-качалку, протянула;

— Господи, да кого же я вижу…

Это относилось, конечно же, к Плугову.

Плугов пошел пятнами.

Плугов сидел, сцепив руки. Худой, вечно растрепанный, с вечно вымазанными краской ушами (Володя имеет обыкновение во время работы засовывать за уши кисти — точно так столяры засовывают за уши огрызки карандашей). Когда смотрю на него со стороны, его профиль кажется мне вырезанным из бумаги, настолько он плоский, даже ломкий. Вырезавший изощрен в начертательной геометрии: сплошные углы.

— В ванную!

Нина Васильевна отдавала приказания, как генерал, стремящийся как можно скорее привести свою растерзанную армию если не в боевой, то хотя бы в божеский вид.

Для всех нас, за исключением Гражданина, который быстро освоился в чужой квартире и с видом знатока рылся в хозяйской библиотеке, эта команда прозвучала как сигнал выручки. Втиснулись в ванную вчетвером, и здесь под шумовым прикрытием душа и под председательством Гражданина состоялся беглый военный совет, на котором было решено;

а) переночевать;

б) а там видно будет.

Мы уже чинно сидели вокруг матового, как брусок льда, журнального столика, вымытые и причесанные, и Нина Васильевна, появляясь из кухни — рукава подвернуты, поверх платья фартук, — удовлетворенно осматривала свое ассимилированное полчище, когда в квартиру вошел хозяин, высокий, ухоженный, отглаженный человек с долгим, тяжелым лицом.

Есть лица — своей масштабностью, законченностью они кажутся автономными, существующими независимо от остального тела. В детстве, когда у меня начиналась ангина, мать водила меня к соседке — бабке Куликовой. Та подводила меня к темному, как оклад, щелявому голому столу, мягкими, почти тряпичными пальцами укладывала мою голову на край столешницы так, чтобы я упирался в нее подбородком, и, творя молитву, начинала мне об угол стола «давить шишки» — так именовалась эта тягостная для меня операция. Вследствие того, что голова моя была задрана, а угол бабка всегда выбирала один и тот же, перед моими глазами в сумеречном простенке всякий раз возникала то ли икона (такая же черная, как стол, — может, они сработаны из одного дерева и в одно, древнее, время?), то ли картина, репродукция, приспособленная бабкой Куликовой под икону. Серебряное блюдо и чья-то отрезанная голова на нем.

Голова значительна, отчужденно-осуждающа. Однако, несмотря на свое жутковатое, отрезанное состояние, она не так уж пугала меня, по крайней мере, меньше, чем сама бабка Куликова. Ее отрезанность казалась естественной, она логически вытекала из ее выражения, из ее значительности, хотя в самом деле все было наоборот; это тонкая, уже не кровоточащая, подвядшая, произвольная линия среза продиктовала все остальные линии лица. Это она заставила его мышцы принять именно такое положение, проступившее наружу выражением глубины, значительности и отчуждения, может, вовсе не свойственных лицу при жизни.

Если бы Иоанн Креститель вдруг открыл свои набрякшие веки, он увидел бы в чем-то сходную картину. Голова мальчишки на голом шелявом столе. И только гримаса боли, наверное, говорила бы, что, несмотря на старания бабки Куликовой, эта голова еще жива. Выражение значительности есть чаще всего выражение смерти. Что есть значительнее смерти?

Лицо вошедшего хозяина вело самостоятельную, в определенном смысле личную жизнь, и в этой жизни были чистоплотность, склонность к комфорту и сдержанность в общественных сношениях.