Интерфейс

Элеанор поняла, что Маршалл сидит и ждет, когда она заглянет, наконец, в книгу.

– Пока что ничего. Все никак не удается его раскрыть.

Маршалл похромал в свой кабинет, и было слышно, как он скрежещет зубами от боли.

– Давайте, взгляните уже, а я пока полежу на кушеточке.

Элеанор взяла книгу и раскрыла ее. Первая страница была пуста, и вторая, и третья. Она пролистала их все. Все они были пусты.

– Сенатор, что это такое?

– Это моя табула раса. Работа в процессе. Вы будете моим литературным негром.

– И что вы хотите, чтобы я написала?

– Не досаждайте мне по мелочам, женщина. У меня осталось не так много времени.

– Но я не могу просто взять и написать за вас завещание.

– Послушайте меня. Ваша речь о Колорадо – штате побирушек, заставила меня задуматься. Я такая же часть проблемы, как Джесси или Тед Кеннеди{61} или, если уж на то пошло, как этот сукин сын Шэд Харпер, которого вы распяли в Денвере. Вы знаете, что я люблю эту страну. У меня никогда не было проблем с деньгами, потому что папа оставил мне целую кучу, и я мог позволить себе быть диссидентом. За сорок восемь лет службы на благо общество, за сорок восемь лет в Вашингтоне я понял одну штуку: величайшая редкость в жизни – это человек, который говорит правду. Величайшая опасность в жизни – тот, кто постоянно ссылается на «ценности». Если я соберусь записать свое завещание, то вот оно. Никто не имеет право говорить другим, как им жить. Никто не имеет право притеснять других из-за чего угодно – расы, религии, дохода, чего хотите. Вся жизнь – неведомое. Задача правительства – сделать его неведомым в равной степени для всех. Рецепт не слишком глубокий, но по-настоящему эффективный.

– Так чего вы от меня хотите?

– Если вы ощущаете в себе готовность придерживаться основных принципов, которые я только что изложил...

– Ощущаю.

– Тогда блуждайте в пиар-лабиринте, представляйте меня на ТВ и не забывайте записывать свою лучшие мысли в эту чертову книгу. Олицетворяйте свободу и честность... тьфу, я опять понес о ценностях.

– Вы вправду думаете, что кто-то вроде меня может представлять кого-то вроде вас?

– Именно так, черт возьми. Меня никто не смог завербовать. Никто не сможет завербовать вас. И эта наша способность – гигантское преимущество внутри Кольцевой.

– Как мне представляться на публике?

– Элеанор Ричмонд.

– Как скажете.

– Леди, вы мой последний дар этой стране.

К концу дня календарь Элеанор оказался расписан на лето вперед. По одному большому интервью и по два небольших в неделю. Первое она должна была дать «Александрия Газетт» в пятницу. Даже доктор Лоуренс перезвонил, полный раскаяния за проявленную неучтивость, и попытался пригласить Элеанор на свидание в «Мэзон бланш». Элеанор оставалась горячей темой весь май и июнь.

Ей потребовалось немного времени, чтобы понять, почему: она была близка к сенатору Маршаллом, а город полнился слухами о том, что сенатор Маршалл умирает. Информацию о сенаторе из нее тянули всеми возможными способами разной степени изощренности. Она отбивала все наскоки, а потом говорила о том, о чем уж ей хотелось поговорить – чем, собственно, занималось так или иначе все население Вашингтона.

35

– Флойд Уэйн Вишняк, – произнес компьютер синтезированным голосом, и монитор высокого разрешения, стоящий перед Аароном Грином, заполнился множеством новых окошек. Одно из них демонстрировало фотографию: портрет белого мужчины с прямыми светлыми волосами – недостаточно короткими, чтобы считаться короткими, и недостаточно длинными, чтобы считаться длинными – которые торчали из-под голубой бейсболки с обвисшим козырьком, придававшем ему потрепанный, печальный вид; его кожа казалась красной и блестящей под ярким электрическим светом. Фото не было протокольным. Снимок сделали снизу, когда Флойд Уэйн Вишняк ехал на экскалаторе в каком-то молле. Он смотрел в камеру с озадаченным видом, не успевшим еще превратиться в удивление. На нем была туго натянутая вывернутая наизнанку синяя футболка, порванная в паре мест, а жилистое тело выдавала человека, накачавшего мускулатуру не в спортзале, а тяжелым трудом.